Борис Годунов — начало правления

Предмет: История

Введение

Падение солнечной активности вызвало резкое похолодание. Начались природные бедствия, неурожаи, эпидемии, мор. На этом неблагоприятном фоне происходили многочисленные внутренние и внешние войны. Однако в условиях борьбы «всех против всех», а часто и благодаря ей, шёл процесс тесного взаимодействия различных европейских народов. Военные, технические и культурные инновации, появившись в одном уголке Европы, быстро, как круги по воде, распространялись по всему континенту. Захватывали они и Россию, для которой начало XVII в. ознаменовалось Смутой.

Смутное время было первым в истории России внутренним системным кризисом, принявшим с 1604 г. форму гражданской войны, отягощённой иностранным вмешательством. В 1684-1605 гг. и государство, и отчасти русское общество (верхи служилого сословия, купцы и зажиточные посадские люди) проявляли большой интерес к европейским «новинам». Крах попыток 1606-1610 гг. прекратить интервенцию через внешнеполитические союзы или приглашение на московский престол зарубежного принца привели россиян к отрицанию всего иноземного. Но, как ни парадоксально, в итоге именно Смута во многом определила один из главных трендов последующей русской истории — тенденцию к усилению западного социокультурного влияния[1].

Задачей данной статьи будет рассмотрение пролога этого феномена в начальный период Смутного времени в 1584-1606 гг.

Одним из главных каналов, по которому западноевропейские «новшества» и опыт проникали в Московское царство, была служба выходцев из Западной Европы и Речи Посполитой.

Власть Бориса Годунова нарастала со временем, что вызывало сильное недовольство и раздражение со стороны правящей аристократии. Каким бы ни был талантливым политиком Годунов, он не мог не быть предметом зависти и злости боярского окружения Федора.

Московское царство и европейские «новшества» в начале Смутного времени

К концу XVI в. процесс заимствования Россией европейского военного, технического, строительного и культурного опыта (что условно и можно назвать процессом европеизации России) насчитывал более столетия. К 1584-1585 гг. немецкие слободы, районы компактного проживания служилых западных европейцев и купцов, имелись в Москве, Вологде, Холмогорах, Архангельске, Нижнем Новгороде, Ярославле и Костроме.

С точки зрения положения служилых иноземцев в Смутное время следует выделить два периода. Первый пришёлся на 1584 — май 1606 г. В царствования Фёдора I, Бориса Годунова и Дмитрия Самозванца статус служилых «фрязей» (итальянцев) и «немцев» (выходцев из остальных западноевропейских стран) строго регламентировался верховной властью, а число их росло. Второй период начался с истребления в Москве гостей свадебных торжеств Лжедмитрия I. Самозванец погиб в преддверии этого в результате заговора Шуйских 17 мая 1606 г. С воцарения Василия IV Шуйского (1606-1610) положение московских иноземцев пошатнулось. Лишившись службы, многие бежали. Очевидец событий Исаак Масса, голландский купец происхождения, который прожил в Москве непрерывно с 1601 по 1609 гг. и позже бывал на Руси, свидетельствовал, что более 500 служилых иностранцев покинули Россию после майских событий 1606 г.[2]

Главным лицом, определявшим курс России в начале Смутного времени, был Борис Годунов, фактический регент царя Фёдора I в 1584-1598 гг. и первый избранный русский монарх в 1598-1605 гг. Ярчайшей стороной его натуры была тяга к европейской учёности — явление исключительное в то время, когда большинство его соотечественников, в том числе политическая элита и духовенство, считали европейскую образованность дьявольским наваждением. Борис испытывал к новшествам из-за границы неподдельный интерес как к чему-то более совершенному в сравнении с родной стариной. Скорее всего, это было следствием его понимания эффективности западных «новин» для России, особенно в военной и технической областях.

По выражению С.М. Соловьева, Годунов начал настоящую «гоньбу» за иностранцами. Иностранных специалистов, прибывших в Россию ранее (служилых «иноземцев старого выезда») не отпускали на родину, а попутно пытались завербовать как можно больше «иноземцев нового выезда», причём не только военных с оружейниками, но также врачей, музыкантов, ювелиров, зодчих и каменных дел мастеров. Последние приняли участие в колоссальном строительстве новых оборонительных сооружений Москвы — каменного Белого города (линия современного Бульварного кольца) и деревянно-земляного Скородома (линия современного Садового кольца). Впервые в отечественной истории европейские и русские картографы произвели замеры и описания различных территорий, на основе которых были составлены реальные карты Москвы и царства в целом («карта царевича Фёдора Годунова», «Сигизмундов план Москвы» и пр.)[3].

Флетчер в 1588 г. насчитал в России 4300 иностранных военных наёмников. По данным Жака Маржерета, телохранителя Годунова и Лжедмитрия I, в 1600-1607 гг. на московской службе находилось до 2500 «немцев», фрязей, поляков и греков. Насколько они ценились властью, говорит тот факт, что рядовые служилые иноземцы получали денежные оклады от 12 до 60 рублей в год, что попадало в вилку окладов столичных дворян (от 20 до 100 рублей). Некоторые капитаны были пожалованы окладами в 120 рублей и земельными дачами от 600 до 1000 четвертей (равносильно думному чину окольничего). Провинциальные дети боярские, рядовые конники дворянского ополчения, по­лучали в то время поместья размером от 100 до 300 четвертей, а денежные оклады в 4-6 рублей — один раз в 6-7 лет[4].

За что так ценились европейские наёмники? Прежде всего за то, что именно они приезжали в Московию с образцами нового огнестрельного оружия, новыми приёмами его использования, со знанием тактических и стратегических нов­шеств в искусстве пехотного и кавалерийского боя, военно-инженерного дела. От них всё это постепенно перетекало к русским воеводам, стрельцам, пушкарям и конникам. В итоге русское войско заметно превосходило многих своих восточных противников и было вполне конкурентным на западных рубежах. Но «пороховая революция» на Западе продолжала толкать военное искусство вперед, что и порождало гоньбу московкого правительства за иностранцами, как носителями необходимого России, но не создаваемого ею опыта[5].

Ещё один телохранитель Бориса Годунова и Лжедмитрия I, Конрад Буссов, в своей «Хронике» под 1601 г. поместил рассказ о принятии на московскую службу на выгоднейших условиях группы случайных беженцев из Лифляндии. Эти люди, родом немцы и латыши из лифляндских земель вблизи русской границы, присягнули шведскому королю, но были вынуждены бежать от поляков, занявших их крепости (сам Буссов, прежде комендант замка Нейгауз, оказался в России по той же причине). Беженцы остановились около Печёрского монастыря, где русские «начальные люди» предложили им поступить на московскую службу. Это очень смутило их, т.к. «будучи свободными людьми, — объясняет Буссов, — они не имели охоты попасть в постоянную зависимость». В Европе из «Записок о Московии» С. Герберштейна и других авторов XVI в. знали, что мало кто из «служилых немцев» был отпущен потом на родину. Но лифляндцам дали понять, что у них нет иного выхода. 13 декабря 1601 г. уже в столице они слушали речь Бориса Годунова: «Иноземцы из Римской империи, немцы из Лифляндии, немцы из Шведского королевства, добро пожаловать в нашу страну… не горюйте, мы дадим вам снова втрое больше того, что вы там имели. Вас, дворяне, мы сделаем князьями, а вас, мещане и дети служилых людей, — боярами. И ваши латыши и кучера будут в нашей стране тоже свободными людьми. Мы дадим вам вдоволь земли и крестьян, и слуг, оденем вас в бархат, шелка и парчу, снова наполним деньгами ваши пустые кошельки. Мы будем вам не царём и государем, а отцом, и вы будете нам не подданными нашими, а нашими немцами… и никто, кроме нас, не будет повелевать вами. Мы будем судьёй вашим, если у вас возникнут спорные дела. Веры своей, религии и богослужения вы вольны держаться тех же, как в своем отечестве».

Стоит обратить внимание на фразу «вы будете нам не подданными нашими, а нашими немцами». Она указывает на особый статус служилого иноземца при Борисе Годунове, который мог во многом копировать положение наёмных военных в европейских странах и был более привилегированным, нежели статус коренных служилых людей. Однако у всякой медали есть две стороны. Подозрения лифляндцев, что из Московии их не выпустят, подтвердились. Дворянину Дитлофу фон Тизенгаузену пришлось от имени всех произнести клятву, что они никогда не уедут из страны без царского дозволения, не перейдут «ни к турку», «ни к полякам», «ни к шведам», «ни к какому-либо другому государю»[6].

18 декабря 1601 г. после пира в царском дворце дьяки разбили беженцев на 4 группы. Старые и знатные дворяне получили «сверх ежемесячных кормов по 50 рублей деньгами, по венгерскому кафтану из золотой парчи, по куску чёрного бархата и по 40 прекрасных соболей», а главное — поместье с сотней «обеспеченных крестьян». Во вторую группу вошли 30 и 40-летние мужчины. «Им выдали по 30 рублей, по куску красного шёлка на кафтан, по 40 соболей, по 30 обеспеченных крестьян к поместью, и 20 рублей были их годовым жалованьем». Третья группа состояла из молодых дворян и несколь­ких «опытных воинов» недворян. «Им выдали по 20 рублей, по куску простого бархата, по куску красного шёлка на кафтан, по 40 соболей, по 30 обеспеченных крестьян к поместью, и 20 рублей были их годовым жалованьем. В четвёртую группу определили молодых простолюдинов и тех, кто был «слугами и мальчишками» у дворян. Им дали по 15 рублей, по куску шарлаховского сукна на камзол, по куску жёлтой камки, по 40 простых соболей и каждому — поместье с 20 обеспеченными крестьянами, их годовое содержание было 15 рублей». Как мы видим, на новой родине все вновь прибывшие «немцы» (ливонские немцы и латыши) встали вровень с русским дворянством, причём иностранцы-простолюдины явно прибавили в социальном статусе. Надо сказать, эти ливонские беженцы оказались благодарными людьми, по заверениям Буссова, они везде рассказывали, какой милостивый царь Борис[7].

Ради справедливости отметим, что и другие служилые «немцы» в деле весьма оправдывали ожидания власти. Показателен пример борьбы войска Бориса Годунова с отрядом Лжедмитрия I. Осенью 1604 г. на перехват «царевича» выступило большое войско во главе с одним из знатнейших бояр Иваном Мстиславским. С его войском отправились все московские «немцы». По дороге к ним присоединились ещё 700 западноевропейских кавалеристов («которые…пришли в стан из своих поместий» [2, с. 40). В то время многие русские дворяне уже дезертировали. Неурожаи и голод 1601-1603 гг. привели к распространению мнения о божьем наказании за грех избрания «неприродного» царя Бориса. Буссов намекает, что среди «начальных людей» в царском войске имелись «изменники Бориса», с которыми, правда, главнокомандующий Мстиславский «не знался»[8].

На подходе к осаждённому самозванцем Новгороду-Северскому Мстиславский был неожиданно атакован тяжёлой кавалерией Лжедмитрия — польскими гусарами. Это внесло неразбериху в царское войско, сам главнокомандующий получил 15 ран. Однако удар немецкой тяжёлой конницы заставил поляков ретироваться, а самозванца бежать от Новгорода-Северского [10]. 21 января 1605 г. под Добрыновичами разыгралась вторая битва. Лжедмитрий опять рассчитывал на атаку своих польских гусар, но воевода В.И. Шуйский (будущий последний Рюрикович на московском троне) удачно противопоставил им огонь артиллерии и контратаку немецкой конницы, поддержанную стрельцами.

Вопреки распространённому мнению о ненадёжности иностранных наёмников следует отметить, что у них было представление о чести. Покуда им платили, выполняя договор, «немцы» редко изменяли. 13 апреля 1505 г. неожиданно скончался Борис Годунов. Все присягнули его сыну Фёдору II. Однако уже 7 мая царское войско под Кромами во главе с главнокомандующим Петром Басмановым перешло на сторону самозванца. 14 мая Иван Голицын с выборными от всех полков был в Путивле у самозванца. Лишь горсть русских дворян во главе с князьями Ростовским и Телятевским вернулась в Москву. Служилые немцы все остались верны Годунову и отъехали к нему. Они не попытались спасти юного царя, когда 1 июня грянул в столице бунт в поддержку Лжедмитрия, однако не послали своих гонцов, когда 3 июня Воротынский и Телятевский, выборные от всех московских людей, поехали в Тулу молить «природного царевича» о прощении. Иноземцы подали севшему на московский трон Дмитрию Самозванцу челобитную только тогда, как боярская дума и весь русский приказной и служилый люд уже ему присягнули. Новый царь оценил их верность. 20 июня 1605 г. большинство военных «немцев» было снова зачислено на службу. Из «немцев нового выезда» в январе 1606 г. было сформировано три сотни царских телохранителей. Первой сотней копейщиков командовал француз Яков (Жак) Маржерет (в своих «Записках» он отстаивал версию, что «царь Дмитрий Иванович» был настоящим сыном Грозного). Вторую сотню «алебардников» возглавил лифляндец из Курляндии Матвей Кнутсон, третью — шотландец Альберт Вандтман, больше известный как пан

Скотницкий (Шотландский). Под этим именем он перешёл на московскую службы с польской. Каждые три месяца телохранители получали такое жалованье, «что большинство могли заказывать себе бархатные плащи с золотыми позументами и дорогое платье»[9].

Западноевропейским офицерам на русской службе поручали не только военные дела. Борис Годунов послал своего сподвижника, а потом врага Богдана Бельского в ссылку воеводой на границу с османским Азовом. Туда же поехали служилые иностранцы — военные инженеры. Они участвовали в возведении пограничной крепости Царёв-Борисов, а попутно присматривали за воеводой. От Конрада Буссова мы знаем, что эти иностранные «приставы» сообщили в Москву о крамольных словах Бельского, заявившего, что в Москве — царь Борис Фёдорович, а он, Богдан, «теперь царь в Борисграде». Бельский тут же был доставлен в столицу. «Одному шотландскому капитану по имени Габриэль царь приказал вырвать у самозваного царя пригоршнями всю густую длинную бороду», после чего Бельского отправили в изгнание.

Помимо московского войска выходцы из разных европейских стран служили в Посольском приказе. В 1593 г. имперского посла Николая Варкоча встречал под Москвой в деревне Мамоново переводчик Посольского приказа ливонец Георг Майнерс. Константинопольского патриарха Иеремию в Смоленске в 1588 г. встречали два переводчика из Посольского приказа — греки Иван из Ипира и Константин Сфотий. Последний слыл лучшим драгоманом. Кроме греческого и русского он знал турецкий, грузинский и татарский языки. Известно, что по мере успехов в 1604-1605 гг. Лжедмитрия, силы которого после каждого поражения воскресали, словно феникс из пепла, Борис стал задумываться о возможном приглашении на русскую службу западноевропейского полководца. По сообщению Исаака Массы, для зондажа на этот счёт в Швецию ездил немец, переводчик Посольского приказа Ганс Ангеляр. Он должен был выведать, «что говорят о Дмитрии и какого держатся о сем мнении и, для крайности, поискать какого-нибудь принца, который бы принял начальство над московским войском; но этот Ганс Ангеляр не возвратился из Швеции, и полагают, что король Карл заточил его в темницу и казнил неведомо за что»]. Мы думаем, что с Ангеляром расправились, приняв его за русского шпиона[10].

С начала XVI в. в числе советников московских монархов были «немцы-астрологи». В XVI-XVП вв. и православная, и католическая церковь отвергали астрологию, однако с Ренессанса в Западной Европе астрология числилась среди востребованных наук. Все европейские правители имели придворных астрологов. У

Василия III таким был его врач Николай Булев, при Иване Грозном астрологами были два царских лейб-медика — вестфалец Елисей Бомелий и Иоганн Эйлоф из испанских Нидерландов. Борис Годунов, став царём в 1598 г., выписал из Ливонии некоего старого астролога, с которым советовался о всевозможных приметах и знамениях.

Как и прежде, в Смутное время медицина оставалась монополией «немцев». Наиболее известными лейб-медиками времен царствования Фёдора Ивановича (1584-1598) были миланец Паоло (Павел), лечивший ещё Ивана Грозного, британцы Роберт Якоби и Марк Ридли, голландец Болдуин Хаммей. О приезде Якоби и Ридли велись особые переговоры с английской королевой Елизаветой, поэтому их не могли вечно держать в России, как случалось с большинством служилых медиков. Болдуин Хаммей, прибывший в Россию по рекомендации Лейденского университета, тоже сумел со временем уехать домой, но с куда большим трудом[11].

Марк Ридли, доктор Кембриджского университета и член королевского коллежа врачей, за время службы в России в 1594-1598 гг. выучил русский язык и составил русско-английский и англо-русский словари, в которых русские слова были написаны старославянскими буквами. Словари Ридли были востребованы среди купцов Английской московской компании. Вообще интерес «немцев» к изучению русского языка, зафиксированный источниками начального периода Смуты, стимулировался, прежде всего, торговыми мотивами. В 1600 г. как минимум три торговых иноземца учились в Москве русскому: прибывший с дьяком А.И. Власьевым из Любека Ганс Лакман, а также англичанин Вильям Колер и француз Жан Паркет, которых привёз агент английской Московской компании Джон Мерик. В 1603 г. в Кольской крепости русский язык изучал другой агент этой компании, Джосиян Логан, который попутно собирал информацию о северо-восточных владениях России и возможном пути через них в Китай.

Подобная активность встречала настороженное отношение русских местных и центральных властей, которые опасались перерастания европейской (особенно английской) торговой экспансии в колониальную. Влияние англичан старались уменьшить, противопоставляя им голландских купцов, не имевших столь обширных торговых привилегий в России. Косвенно это отразилось и на английских врачах. Борис Годунов, отпуская Марка Ридли на родину, написал королеве Елизавете: «Ежели и впредь пожелают приезжать в Россию английские врачи, аптекари и иные учёные люди, то всегда будут пользоваться хорошим приёмом, пристойным местом и свободным допуском». Однако дьяк Василий Щелкалов (он вместе с братом Андреем возглавлял «антианглийскую партию» при русском дворе), «проэкзаменовав» прибывшего в 1598 г. Виллиса, доктора медицины Оксфордского университета, остался недоволен. Виллис не был принят на службу, и до 1620-х гг. англичане в лейб-медиках больше не значились.

О лейб-медиках царствования Бориса Годунова (1598-1605) подробно рассказывает А. Гюльденстиерне, сопровождавший в Россию жениха Ксении Годуновой принца Ганса, младшего сына датского короля и голштинского герцога. Гюльденстиерне сообщает о пяти придворных врачах, которых Борис Годунов отрядил лечить занемогшего принца. Это были Каспер Фидлер, Иоганн Хилькен, Генрих Шрёдер, Давид Висмар и Христофор Рейтлингер. Конрад Буссов называет те же имена, добавляя, что Давид Фасмар (Висмар) и Генрих Шрёдер приехали из Любека, Иоганн Хильшениус — из Риги, Каспар Фидлер — из Кёнигсберга, а Христофора Рейтлингера царь «выпросил у английского посла». Эти медики, подчёркивает Буссов, были «все со степенью доктора и очень умные люди», а Рейтлингер, родом венгр, был «очень сведущий человек и хороший врач, кроме того, знал много языков». Ещё среди лекарей находился Эразм Бенский, студент-медик из Праги[12].

Как и во времена Ивана Грозного, служба лейб-медиков не ограничивалась медициной. Борис Годунов видел в них опытных советников. К. Буссов замечает, что царь оказывал своим врачам такое же уважение, как знатнейшим боярам и князьям. Каждому было выделено поместье с 300-400 крестьянами. Врачи получили годовое жалованье в 200 рублей плюс 12-14 рублей (примерно 33-36 рейхсталеров) для закупки свежих припасов, а также ежемесячные «корма»: пропитание для всех домочадцев и слуг, плюс с царского стола три-четыре блюда, ежедневно полторы кварты уксуса и через день — боковину шпика, доставляемых на дом; питье — четыре бочки медов, четыре бочки пива, ежедневно полторы кварты водки; другие натуральные поставки (например, 60 возов дров). Сверх того, «царь пожаловал каждому доктору пять хороших коней из своей конюшни, для которых ему отпускалось столько сена и соломы, что он вполне смог бы вдоволь прокормить этим семь лошадей; кроме того, каждый получил ещё одного хорошего коня, чтобы летом каждое утро ездить верхом во дворец и в аптеку, одного коня особо для упряжки в сани зимой, затем двух лошадей для кареты жены, чтобы ездить ей на богослужение, затем одну рабочую лошадь — возить воду»[13].

«Признательность иноземцев к милостям царя, — констатировал Н.М. Карамзин, — не осталась бесплодной для его славы: муж учёный, Фидлер, житель Кёнигсберга (брат одного из Борисовых медиков), сочинил ему в 1602 г. на латинском языке похвальное слово, которое читала Европа». Речь идёт о трактате жившего в Москве рижского немца Константина Фидлера, брата царского врача Каспара Фидлера. Как установил Устрялов, в 1602 г. К. Фидлер опубликовал в Кёнигсберге «Constantini Fiedleri oratio luculenta in Borissum Godunovium» (похвальное слово Борису Годунову). Это сочинение было известно и за пределами Москвы и Кёнигсберга. Его текст, как полагает С. Кинзер, был даже у знаменитого гуманиста французского историка Жака Огюста де Ту. На похоронах Бориса Годунова, по сообщению очевидца шведа Петра Петрея (Патерсона Упсальского), Константин Фидлер выступил с панегириком почившему.

Помимо врачей, на московской службе состояли западные аптекари. С 1581 г. до московского пожара 1611 г. в Кремле работала пер­вая в России царская аптека, очевидно созданная трудами английского аптекаря Джеймса Френчама (служил в Москве до 1584 г.). Лекарственные травы для неё поставлялись из специальных русских аптекарских огородов. Один из них распо­лагался прямо у Кремля между Троицкой и Боровицкой башнями. Обслуживала аптека только царскую семью и тех, кого укажет царь. Впрочем, по известию Исаака Массы, долго служивший в царской аптеке голландец Арендт Классен фон Стелингсверф часто помогал русским вельмо­жам (по царскому приказу или нет — неизвестно) и пользовался большим почётом у московской знати. Он жил в России с 1576 г. и в русских источниках именовался Захарием Николаевым.

В конце XVI — начале XVII вв. приближённые ко двору западные купцы, особенно англичане, часто играли роль русских агентов, выполняя официальные дипломатические и секретные миссии. «Слуга», а потом «фактор» (глава) конторы Английской компании в Москве Джером Горсей (ок. 1550-1626), в русских источниках Еремей Ульянов, находился в России с 1573 по 1591 г. и хорошо владел русским языком. В 1580 г. он ездил послом Ивана Грозного к королеве Елизавете и вернулся весной 1581 с 13 кораблями, нагруженными оружием, порохом, медью и другими товарами, необходимыми для продолжения Москвой Ливонской войны. С 1584 г. это любимец Грозного числился Борисом Годуновым среди своих «близких и слуг». Уже в день смерти Ивана IV мы видим Горсея предлагающим шурину царевича Фёдора «людей и военные припасы». Он возглавлял русские посольства в Англию в 1585 (сообщало о воцарении Фёдора Ивановича) и в 1587 г. По версии Горсея, Годунов обсуждал с ним план своего возможного бегства в Англию и эвакуации туда спрятанных в Соловецком монастыре личных богатств. Поводом к ослаблению тогда позиций Бориса стала его попытка тайно, при посредничестве Горсея, выписать из Англии врачей для своей сестры Ирины, супруги царя Фёдора Ивановича. Царица Ирина часто беременела, но либо не могла выносить плод, либо рожала детей, не способных к жизни. Королева Елизавета не поняла, что подобную просьбу стоит держать в секрете, и написала письмо царю Фёдору, где сообщала, что пошлёт с началом навигации в Россию опытную повивальную бабку и доктора. Это известие взорвало боярскую думу: врач-еретик будет помогать рождению православного царевича?! Прибывшая «дохторица» год провела в Вологде, но так и не была доставлена в столицу. Конечно, за этим крылось не медицинское невежество членов Думы, а боярский заговор, целью которого было свержение Годунова, а средством — развод царя Фёдора с Ириной из-за её неспособности родить наследника. Однако Борис сумел оправдаться, в итоге И.В. Шуйский и И.Ф. Мстиславский, вожди заговора, сами оказались в ссылке. В 1586-1588 гг. царицу Ирину уже врачевал личный врач английской королевы Елизаветы Роберт Якоби, некогда в 1581-1584 гг. лечивший Ивана Грозного. Судя по письму королевы Фёдору I, Якоби прибыл в Москву именно для обслуживания царицы Ирины. Этот доктор, как сообщала Елизавета, «…женские болезни всякие знает и родильные болезни всякие лечит; а нас в наших болезнях… лечил»[15].

Обращение за европейской медицинской помощью было не единственным европейским новшеством, касавшимся положения царицы Ирины. Из отечественных и зарубежных источников известно, какой затворнический образ жизни вели женщины русских привилегиро­ванных сословий, а особенно царской семьи. Даже в середине XVII в. Мария Милославская, первая супруга Алексея Михайловича, посещала церковную службу, отгороженная от остальных прихожан полотнами и щитами. Однако Горсей, описывая коронацию Фёдора Ивановича, утверждал, что на ней открыто присутствовала Ирина Годунова. «Во дворце императрица воссела на престол, установленный перед большим открытым окном, в самых дорогих и богатых одеждах, сияющих драгоценными камнями и усыпанных восточными жемчугами, на голове у неё была корона; царицу сопровождали княгини и знатные дамы».

Ещё более шокирующей для русских стала впоследствии свадьба Лжедмитрия I. Его польская невеста Марина Мнишек, как известно, была не только открыто венчана с царём при большом скоплении русских и зарубежных гостей, но и коронована в личном качестве — единственный случай в нашей истории до XVIII в. (следующий произойдет лишь в 1724 г., когда Пётр I коронует свою вторую супругу Екатерину.) Впрочем, как мы знаем, столь решительное отрицание Дмитрием Самозванцем старомосковских правил сыграло не последнюю роль в его гибели.

Однако вернёмся к Горсею. Среди деликатных миссий, выполненных им, было возвращение в Россию племянницы Ивана Грозного и супруги принца Магнуса королевы Марии Владимировны с дочерью. Русские не хотели оставлять её за рубежом, боясь неприятностей для престола со стороны какой-либо иностранной державы. На родине Мария оказалась в монастыре, где вскоре умерла её дочь[16].

Выполняя секретные поручения Бориса Годунова, англичанин пытался поддерживать связи и с другими русскими «партиями», о чём потом написал в своих воспоминаниях. Горсей имел дело с явными врагами Бориса Годунова — Нагими, родственниками по матери царевича Дмитрия, погибшего в 1591 г. в Угличе. Расторопный англичанин наладил контакт с семьёй Никиты Романовича Захарьина-Юрьева. Горсей сообщал, что для его старшего сына Фёдора (будущего патриарха Филарета Романова) он «написал латинскую грамматику, как смог, славянскими буквами». Фёдору Никитычу «она доставила… много удовольствия». Инсульт, очевидно постигший главу рода Романовых боярина Никиту Романовича, Горсей трактовал как дело рук Бориса, «который теперь не хотел терпеть никаких соперников у власти».

Участие Горсея в придворных тайнах, как и ссоры с купцами-соотечественниками чуть не привели его к гибели. В 1589 г. Горсей был выслан из России за долги казне и незаконную торговлю у границы. Но в 1590 г. мы опять видим его прибывшим в Смоленск через владения Речи Посполитой под чужим именем с грамотами королевы Елизаветы. Позже она писала царю, что направляла Горсея «по причине знания им нравов и обычаев вашей страны». Думный дьяк Андрей Щелкалов заподозрил Горсея в шпионаже и тот оказался в ссылке в Ярославле, оттуда ему удалось выбраться в 1591 г. с помощью Бориса Годунова.

В Англии Джером Горсей между 1592-1620 гг. заседал в парламенте, в 1603 г. получил рыцарское звание, в 1610 г. стал букингемским шерифом. Сэр Джером продолжал интересоваться русскими новостями. Как и многие англичане, побывавшие в Московии, Горсей оставил записки. Сохранились его письма по русским делам и три сочинения, из которых главными были «Воспоминания», изданные в 1626 г. Из них многие европейцы впоследствии черпали свои представления о России. Мемуары Горсея представляют ценный источник для историков, хотя не ко всем его сообщением стоит относиться с доверием. Писал Горсей на склоне лет, неточно помнил даты и многое путал. К примеру, неверно изложил историю опалы сыновей Никиты Романовича. По версии Горсея, после пострижения в монахи старшего — Фёдора, его брат Александр Никитыч вместе с Богданом Бельским бежал в Польшу, где они и затеяли интригу с самозванцем. Это вымысел, но намёк на некую связь Лжедмитрия I с Романовыми усматривали здесь В.О. Ключевский, В.Б. Кобрин и некоторые другие исследователи[17].

Два смертельных врага — Борис Годунов и Лжедмитрий I — мечтали, чтобы их русские подданные овладели теми знаниями, за которые они так ценили немцев. Буссов сообщает, что однажды Годунову пришла в голову идея устроить в России школы наподобие имевшихся в других европейских странах «для того, чтобы в будущем иметь среди своих подданных мудрых и способных людей». Борис «предложил оказать всей стране милость и благоволение и выписать из Германии, Англии, Испании, Франции, Италии и т.д. учёных, чтобы учредить преподавание разных языков. Но монахи и попы воспротивились этому и ни за что не хотели согласиться, говоря, что земля их велика и обширна и ныне едина в вере, в обычаях и в речи и т.п. Если же иные языки, кроме родного, появятся среди русских, то в стране возникнут распри и раздоры и внутренний мир не будет соблюдаться так, как сейчас».

Тогда Борис «выбрал восемнадцать дворянских сынов, из которых шесть были посланы в Любек, шесть — в Англию и шесть — во Францию, чтобы их там обучили». Как к этому отнеслись современники и соотечественники Бориса Годунова, видно из другого пассажа «Хроники» Буссова: «Московиты, особенно знатные люди, скорее дали бы своим детям умереть какой угодно смертью, чем добровольно отпустить их из своей земли в чужие страны, разве только их принудил бы к этому царь». Судьба первых наших студентов не совсем ясна. По сообщению Буссова, «они легко выучили иноземные языки, но до настоящего времени (Буссов имел в виду 1610-е гг. — Т.Ч.) из них только один вернулся в Россию — тот, которого Карл, король шведский и прочая, дал в толмачи господину Понтусу Делагарди. Его звали Дмитрий. Остальные не пожелали возвращаться в своё отечество и отправились дальше по свету». Возможно, так оно и было. По крайней мере, беглец из России времён царя Алексея Михайловича — подьячий Посольского приказа Григорий Катошихин утверждал, что русские, если бы они свободно бывали в европейских странах, со временем оценили бы преимущества тамошней жизни[18].

Для общества первая поездка русских студентов в Европу не дала ощутимых результатов. Великому посольству 1697-1698 гг. пришлось решать эту задачу вновь. На преодоление феномена закрытости и особенностей средневековой самоидентификации потребовалось столетие — срок немалый для быстро менявшегося европейского мира.

Идея отправить русских людей учиться на Запад занимала и Дмитрия Самозванца. Заняв престол, он «часто… укорял (однако весьма учтиво) своих знатных вельмож в невежестве, в том, что они необразованные, несведущие люди, которые ничего не видели, ничего не знают и ничему не научились, помимо того, что казалось им, с их точки зрения, хорошим и правильным. Он предложил дозволить им поехать в чужие земли, испытать себя кому где захочется, научиться кое-чему, с тем чтобы они могли стать благопристойными, учтивыми и сведущими людьми». Но тогда дальше разговоров дело не двинулось.

В отношении к служилым иноземцам между Борисом Годуновым и Лжедмитрием I имелось одно существенное отличие. Самозванец начал ломать барьеры, которые Борис, как и прежние правители Руси, призывая к себе на службу «немцев», старательно возводил между ними и русскими. Годунов не допускал общение россиян с иноземцами вне служебной или торговой надобности. Лжедмитрий I в 1605-1606 гг., напротив, несмотря на ропот духовенства поощрял неформальные связи русских с иностранцами. Однако лишь отдельные вельможи — царский фаворит Пётр Басманов, князь И.А. Хворостинин, Молчанов, несколько Салтыковых, не стесняясь, приятельствовали с обитателями Немецкой слободы. Молодой придворный Иван Хворостинин, знавший латынь и польский, начал интересоваться западными книгами, включая труды отцов католической церкви. У себя дома он завёл латинские иконы, которые почитал наравне с православными.

Если говорить о западных новшествах времен Лжедмитрия I, то нельзя обойти вниманием церемонию его венчания на царство. Самозванец был коронован дважды двумя наборами сакральных регалий, которые были расставлены в идеологически значимую иерархию. Сначала в Успенском соборе патриарх грек Игнатий венчал «Димитрия» «венцом, диадемою и короною отца его Ивана Васильевича, присланною от кесаря, великого царя Алемании» [8, с. 179], потом в Архангельском соборе архангельским архиепископом греком Арсением на самозванца была возложена шапка Мономаха. Так старомосковский венец уступил первенство западноевропейской короне Габсбургов[19].

Впрочем, это не помешало Лжедмитрию I, опершись на «византийский подтекст» шапки Мономаха, писаться «императором». Тем он подчёркивал, что его статус выше титула польского короля, с которым он заключил кондиции, но ни одну из них, став русским царём, не выполнил. Интересно, что «императорами» называли русских царей в своих сочинениях о Московии почти все английские авторы и француз Жак Маржерет, хотя никто из русских монархов XVI- XVII вв., кроме Лжедмитрия I, этого титула себе не присваивал.

Если с освоением «европейской учёности» дело продвинулось мало, то в области быта Смутное время стало преддверием настоящей революции, которая к концу XVII — началу XVIII вв. изменила быт высших русских сословий и отчасти проникла в дома простых людей. Тон и здесь задавал царский дворец, откуда «новины» растекались по стране.

Если верить Исааку Массе, первый «переворот» в гардеробе одежд знати (причём женщин) задолго до Петра I желал произвести старший сын Ивана Грозного, царевич Иван. Рассуждая о причинах убийства царевича, Масса передавал сведения, которые он, очевидно, почерпнул в Москве у русских и здешних немцев. «Говорят, — пишет Масса, — отец подозревал, что его сын, благородный молодой человек, весьма благоволит к иноземцам, в особенности немецкого происхождения. Часто приходилось слышать, что по вступлении на престол он намеревался приказать всем жёнам благородных носить платья на немецкий лад. Эти и подобные им слухи передавали отцу, так что он стал опасаться сына». Лжедмитрий I, самозваный «брат» царевича Ивана, уже на второй день после свадьбы позволил своей супруге царице Марине Мнишек носить привычное ей западное платье. Мнишики были знатным чешским родом, переехавшим в Речь Посполитую, где была распространена французская мода. Исаак Масса заверял, что при въезде в Москву «Марина была одета по французскому обычаю — в платье из белого атласа, всё унизанное драгоценными камнями»[20].

О «новых покроях одежды, о пестроте тканей, проникавших от чужих народов» сообщает также Конрад Буссов. Эти новшества, по его утверждению, в начале XVII в. охватывали не только элиту, но и простых горожан. Конрад, будучи приверженцем протестантской этики, расценивал такое стремление как «грубое, нелепое чванство и мужицкую кичливость, приводившие к тому, что каждый мнил себя во всём выше остальных».

Ещё в конце царствования Грозного в царских и боярских хоромах помимо лавок появились пришедшие с Запада кровати. «Искусной работы кровать, сделанная весьма красиво» значилась среди подарков английской королевы, присланных с послом Ричардом Ли по случаю коронации Бориса Годунова. Помимо кроватей в придворный быт вошли: кресла;, вер тикальные вместилища для одежды, называемые на немецкий лад «шкапами»; вместилища для посуды, именовавшиеся на французский манер «буфетами». Во дворце, построенном Борисом Годуновым в подмосковных Вязёмах, пан Мартын Стадницкий из свиты сандомировского воеводы Юрия Мнишека видел «буфет», «шкапы» и столы, а также наличники и оконные рамы из модного в Европе «чёрного дерева».

Как и в Западной Европе, некоторые столичные дома уже не топились по-чёрному, а имели трубы. В том же дворце в Вязёмах стояли изразцовые «зелёные печи» с трубами, обнесённые серебряными решётками [там же]. Таким же печным совершенством отличался царский дворец в Кремле. Станислава Немоевского, польского придворного шведской королевы, весьма предвзятого в отношении всего в России, в новом дворце Лжедмитрия I (дворец Бориса Годунова самозванец сровнял с землёй) поразила одна «чудно сделанная печь в виде небольшого грота», окружённая позолоченной решёткой. Вдоль стены стояли лавки, но покрыты они были «голландскими шёлковыми с золотом коврами», а на полу лежал огромный персидский ковёр[21].

В начале XVII в. дворцы уже знали обои (тисненые золочёные кожи или цветные ткани). В подмосковной царской резиденции Вязёмы пан Мартын Стадницкий видел столовую, обитую богатой персидской тканью, а Немоевский подробно описал царские покои в новом московском дворце. Передняя была обита «голландскими занавесами с фигурами», следующий покой имел «сводчатый потолок, как бы выложенный мозаикой» и был обит «довольно богатой турецкой парчой». Здесь на квадратном, в четыре ступени, подиуме, покрытом красным сукном, стоял небольшой трон, весь окованный золотом и украшенный такими крупными рубиновыми зёрнами и бирюзой турецкой работы, что краковский дворянин, привыкший к скандинавским интерьерам, не мог поверить, что все эти камни настоящие («Их пришлось бы оценить в большую сумму!» — добавляет он). Две смежные с тронной комнаты были обиты «одна красною камкою, другая, сбоку, — пёстрым ормезином». Правда, с точки зрения Немоевского, сам дворец был построен не по-европейски: деревянный, из круглого бревна, покои «довольно низки и мелки», «окна малые — полтора локтя в вышину и в ширину».

В 1580-х гг. обои помимо царского дворца видели в боярских теремах Годуновых, Шуйских и Голицыных, но они были исключением даже для домов знати. Неслучайно Немоевский заявляет: «Ни у кого из бояр собственного… замка нет — одни деревянные дворцы из круглого нетёсаного дерева, в которых редкость — светлая горница; обыкновенно курные избы; об обоях и не спрашивай» [там же, с. 215]. Впрочем, Немоевский заметил, что некоторые русские дворяне и купцы начали строить дома из тёсаного леса, как в Польше, и им никто не запрещает этого, в отличие от старых времён. «При великом князе Иване, — рассказывает далее пан Станислав, — один боярин, будучи послом в Польше, присмотрелся там к нашим постройкам и по возвращении приказал ставить избу из тёсаного дерева. Когда об этом узнал великий князь, он приказал народу весь этот дом разметать, предварительно вымазавши его грязью»[22].

Весной 1606 г. в самом роскошном из шатров, поставленных для отдыха Марины Мнишек и её свиты у Вязём, среди прекрасно вышитых картин на сюжеты Ветхого и Нового Заветов были помещены надписи «на латинском, персидском (арабском) и русском языках». Иезуит Ян Велевицкий, со слов духовника Марины Мнишек ксёндза Каспара Савицкого, утверждал, что эти надписи объясняли смысл каждой сцены, а по кругу «был написан 21-й псалом на четырёх различных языках: русском, латинском, сирийском и арабском, украшение истинно царское и достойное христианского монарха». На алебардах царских телохранителей надпись «Димитрий Иванович» была выведена золотыми латинскими буквами (до 1605 г. в России ни русские, ни иноземцы не вооружались алебардами).

«В царском дворце находилось много «немецкой, английской, польской серебряной посуды — это или подарки государей, полученные через послов, или приобретения, сделанные ради редкостной работы». Служители расставляли большие золотые бокалы и фигурки серебряных и золотых львов, грифонов, ящериц, единорогов, оленей. Имелся умывальник в форме серебряного дельфина, «из ноздрей которого струилась вода в три раковины: перламутровую, золотую и серебряную». Имелись «большой серебряный чан, в нём золотая Диана с нимфами, Актеон, превращённый в оленя и держащий лук и стрелы», десять серебряных миланских собак, золотой Юпитер на серебряном орле и прочие греческие боги.