Введение
Глава 1. Нормативно-правовая природа и механизм функционирования принуждения в уголовном судопроизводстве
1.1. Общая характеристика государственного принуждения в уголовном судопроизводстве
1.2. Уголовно процессуальный закон как источник правового института процессуального принуждения
1.3. Основания и порядок избрания изменения и отмены мер процессуального принуждения в уголовно-процессуального принуждения
Глава 2. Меры процессуального принуждения, применяемые к подозреваемому и обвиняемому
2.1. Задержание, отграничение процессуального задержания от иных видов задержания
2.2. Виды, цели и основания применения мер пресечения
2.3. Иные меры процессуального принуждения, применяемые к подозреваемому и обвиняемому: общая характеристика
Заключение
Список литературы
Введение
В юридической литературе не без основания считается, что принуждение является одним из методов власти. Власть и принуждение – две категории, два социальных явления, которые самым тесным образом связаны между собой. Следовательно, принуждение – есть свойство любого властного субъекта, и в первую очередь такого субъекта, как государство.
Именно принуждение гарантирует обязательность предписаний государственной власти, устанавливающих правопорядок, так как в любом обществе неизбежно наличие лиц, нарушающих установленный порядок, не исполняющих государственно-властные предписания, создающих угрозы удовлетворению общественных и личных потребностей граждан. Еще одна аксиома современной правовой науки заключается в том, что в цивилизованном обществе государственная власть не может существовать отдельно от права. Все, что связано с государственной властью, должно иметь правовую основу. Право закрепляет объем, пределы, направления и способы реализации государственной власти.
Посредством права государство, с одной стороны, выражает свою волю и решает стоящие перед ним задачи по регламентации и упорядочению общественных процессов, развитию каждого человека и общества в целом, а с другой – определяет способы и средства принудительного воздействия на отдельных членов общества, не исполняющих правовые предписания добровольно.
Последний аспект государственной деятельности, связанный с применением мер принуждения, более всего нуждается в правовом оформлении и императивном исполнении. Следовательно, государственное принуждение, не оформленное правом, объективно не должно существовать в правовом государстве, где право есть «инструмент защиты личности от произвола государственной власти».
В связи с этим важно исследовать государственное принуждение как правовое явление, существующее в системе более высокого уровня общности – системе права. При таком подходе можно установить его связи и зависимости с иными элементами системы права и, прежде всего – с элементами, обеспечивающими упорядочивающее воздействие на общественные отношения.
Цель работы – изучить формы принуждения в уголовном судопроизводстве и критерии их отграничения.
Задачи:
— изучитьобщую характеристику государственного принуждения в уголовном судопроизводстве;
— проанализировать уголовно-процессуальный закон как источник правового института процессуального принуждения;
— изучить основания и порядок избрания изменения и отмены мер процессуального принуждения;
— рассмотреть особенности задержания и отграничения процессуального задержания от иных видов задержания;
— проанализировать виды, цели и основания применения мер пресечения;
— изучить иные меры процессуального принуждения, применяемые к подозреваемому и обвиняемому.
Объект исследования – общественные отношения в сфере форм принуждения в уголовном судопроизводстве.
Предмет исследования – нормативное регулирование форм принуждения в уголовном судопроизводстве.
Методы исследования – сравнительно-правовой метод, метод классификации и др.
Структура Работы. Работа состоит из введения, основной части, заключения и списка литературы.
Глава 1. Нормативно-правовая природа и механизм функционирования принуждения в уголовном судопроизводстве
1.1. Общая характеристика государственного принуждения в уголовном судопроизводстве
Несмотря на то, что применение принуждения в целях защиты нарушенных прав признается значительной группой ученых, пределы его применения понимаются не однозначно. Так, по мнению отдельных авторов, меры государственного принуждения применяются только при совершении противоправных деяний в рамках возникающих правоохранительных отношений. В этом случае применение принуждения вызвано необходимостью защиты нарушенных правоотношений, восстановления прав и свобод пострадавших лиц. Другие авторы отмечают, наряду с вышеназванным, способность принуждения обеспечивать охрану еще не нарушенных прав и свобод .
Например, В.В. Серегина, отмечая возможность применения принуждения в целях превенции правонарушений, указывает: «Нельзя согласиться с авторами, считающими, что меры государственного принуждения применяются только в связи с правонарушениями. В законе можно встретить множество указаний на возможность государственно-принудительного воздействия и при отсутствии правонарушений». В этом случае, считает автор, основанием применения принуждения является государственная или общественная необходимость. Отношения, в которых реализуются меры государственного принуждения, в том числе при отсутствии правонарушений, по ее мнению, являются правоохранительными: «применение принуждения вне рамок охранительных правоотношений, как правило, недопустимо».
Разрешение вопроса о характере правоотношений, возникающих при применении мер принуждения, имеет важное методологическое значение для определения пределов использования государственного принуждения. Действительно, в теории права общепризнано наличие двух видов правоотношений: регулятивные правоотношения и охранительные (правоохранительные) отношения. «Первые – возникают из правомерных действий субъектов; вторые – из противоправных, связанных с применением государственного принуждения». Граница между этими видами правоотношений – наличие правонарушения. Так, где правонарушение уже совершенно – возникают охранительные правоотношения, предполагающие применение принуждения. Здесь разногласий не наблюдается. Споры возникают при исследовании правоотношений, не связанных с совершенным правонарушением.
Следуя традиционным взглядам, такие правоотношения являются регулятивными и по своему содержанию не связаны с принуждением. Признать такой подход правильным мешает то обстоятельство, что в уголовном судопроизводстве большинство правоотношений имеют регулятивный характер, однако в содержании некоторых из них, тем не менее, присутствуют меры принуждения.
Следовательно, классификация правоотношений на регулятивные и охранительные вряд ли полезна для обозначения сферы применения государственного принуждения, так как меры принуждения применяются как в рамках охранительных, так и регулятивных правоотношений. Более убедителен А.И. Числов, выделивший в качестве специфических характеристик охранительных правоотношений основания их возникновения вследствие неисполнения юридических обязанностей или нарушения установленных запретов.
Развивая эту мысль, целесообразно применить указанный критерий ко всем правоотношениям (регулятивным и охранительным), содержание которых связано с исполнением гражданином юридических обязанностей.
Такой подход раскрывает новый ракурс исследования, позволяющий выделить три вида правоотношений:
— отношения, возникающие при добровольном исполнении гражданином юридической обязанности;
— отношения, возникающие при неисполнении гражданином юридической обязанности;
— отношения, возникающие при принудительном исполнении гражданином юридической обязанности. Очевидно, что в последних случаях в целях соблюдения законности и поддержания правопорядка применение принуждения необходимо и обязательно. Более того, принудительное исполнение некоторых обязанностей может осуществляться и в превентивном порядке, не дожидаясь, пока лицо нарушит установленные предписания.
Следовательно, сфера применения государственного принуждения не ограничивается только охранительными правоотношениями, возникающими в связи с совершенным правонарушением. Принуждение – это универсальный инструмент государственной власти, использование которого направлено не только на восстановление нарушенных прав и наказание за противоправное поведение, но и на предупреждение правонарушений и поддержание установленного законом порядка. В этом проявляется его уникальность и универсальность .
Высокая значимость обозначенных целей выдвигает соответствующие требования к используемым средствам – к мерам государственного принуждения. Но говорить об их эффективности и достаточности можно будет лишь тогда, когда предусмотренное законом принудительное воздействие будет иметь достаточное теоретическое обоснование, его юридическая форма будет соответствовать общепризнанным представлениям о содержании и структуре правовых норм, содержащих меры принуждения, а цели его применения будут созвучны целям и назначению отраслевого правового регулирования.
Следовательно, содержание, форма и порядок применения отраслевого государственного принуждения, с правовой точки зрения, обусловлены несколькими факторами:
1) состоянием современной правовой науки, исследующей государственное принуждение;
2) качеством отраслевых правовых норм, содержащих меры принуждения и регулирующих порядок их применения;
3) предметом отраслевого регулирования и теми целями, которые необходимо достичь в этой сфере деятельности, применяя меры принуждения. Обозначенное следует учитывать при определении методологии исследования, имеющей решающее значение в научном познании государственного принуждения. Ведь от того, как будут обозначены предмет, подходы и направления исследования, определены средства и способы изучения исследуемого объекта, зависят достоверность и научность полученных результатов.
Поэтому, определяя методологические основы данного исследования, мы исходим из многоаспектности и полисистемности государственного принуждения, обусловливающих необходимость его изучения на разных исследовательских уровнях – теоретическом (концептуальном), нормативном и эмпирическом (прикладном). Каждый аспект исследования раскрывает собственное смысловое и содержательное значение государственного принуждения.
Так, на теоретическом уровне государственное принуждение предстает совокупностью многочисленных видов и способов принудительного воздействия, в большей или меньшей степени изученных правовой наукой и представленных в качестве научных теорий (концепций), объясняющих данный феномен с позиции его социальной значимости и востребованности, изучающих его форму, содержание, структуру и систему, и в конечном итоге выражающих определенное видение этого феномена на соответствующем историческом этапе. Если же ориентироваться на правовой характер рассматриваемого явления, то на первый план выступает его организационно-нормативная структура и государственное принуждение предстает совокупностью правовых норм, регулирующих вид, объем и порядок принудительного воздействия.
Обозначенные аспекты раскрывают статическое состояние государственного принуждения, что обусловливает необходимость выделения еще одного – эмпирического уровня, позволяющего рассматривать государственное принуждение в системе отраслевых правоотношений, возникающих в связи с применением мер принуждения.
Такой аспект дает возможность рассматривать данное явление в динамике и судить о его полезности с точки зрения качества законодательства и правоприменительной деятельности. Несмотря на специфичность каждого уровня государственного принуждения, исследовать их обособленно друг от друга не следует. Указанные аспекты взаимосвязаны и взаимодополняемы. В своем единстве они дают целостное представление о государственном принуждении как циклично организованном научном объекте. От полноты и обоснованности научной концепции государственного принуждения зависит содержание правовых норм; правовые нормы в свою очередь определяют качество и результативность правоприменительной деятельности; а практика применения мер принуждения влияет на уровень развития теории государственного принуждения.
1.2. Уголовно процессуальный закон как источник правового института процессуального принуждения
Как правовое образование (подотрасль) уголовно-процессуальное принуждение практически не исследовано, хотя очевидно, что в системе уголовно-процессуального права оно занимает немаловажное место, а его нормы имеют основополагающее значение для правоприменительной деятельности. Вместе с тем рассмотрение норм принуждения в качестве идеальных логико-юридических конструкций не позволяет идентифицировать их в системе действующего уголовно-процессуального законодательства. Причина этого в том, что право как научная категория и законодательство, с которым непосредственно работают правоприменители, имеют различное юридическое значение. Если в системе права понятие и контуры правовой нормы получили более или менее заметное выражение, то с наличием норм в системе законодательства согласны не все авторы.
В большинстве случаев при исследовании первичных элементов законодательства речь идет не о нормах, а о нормативно-правовых актах, статьях, разделах нормативно-правовых актов, правовых предписаниях, содержащихся в нормативно-правовых актах и т.д. Несмотря на разнообразие научных взглядов, в правоприменительной деятельности общепризнано, что при регулировании процессуальных правоотношений реализации подлежат не правовые предписания, статьи, нормативно-правовые акты, а правовые нормы, содержащиеся в уголовно-процессуальном законодательстве .
Еще И.М. Строгович в своем знаменитом двухтомном труде «Курс советского уголовного процесса» отметил: «Порядок расследования и разрешения уголовных дел, деятельность органов следствия, прокуратуры и суда и их отношения с гражданами и организациями, участвующими в производстве по уголовным делам, регламентируются и регулируются нормами уголовно-процессуального права, которые выражены в уголовно-процессуальном законе». Следовательно, правовые нормы присутствуют не только в праве, но и в уголовно-процессуальном законодательстве. Именно правовые нормы, в том числе нормы принуждения, подлежат непосредственному применению органами расследования, прокурорами и судами.
Однако выделить их в тексте УПК РФ не так просто, и виной тому следующие обстоятельства:
1) традиционная для права логико-юридическая конструкция нормы не соответствует структурным элементам системы законодательства – пунктам, частям, статьям, главам, разделам;
2) нет ясного представления о способах проявления, «материализации» нормы права в законодательном тексте;
3) законодатель, регламентируя процессуальное принуждение, не использует термин «нормы», а оперирует понятием «меры принуждения», закрепляя их перечень в Разделе IV УПК РФ. В своей работе, ориентированной на российскую правовую действительность, мы исходим из того, что уголовно-процессуальное право как совокупность правовых норм – есть результат правотворческой деятельности уполномоченных государственных органов. В реальной жизни право предстает определенной совокупностью нормативно-правовых актов (позитивное право).
Следовательно, право как научная абстракция «материализуется» в действующей системе законодательных актов (законодательстве в широком смысле). Без своего письменного закрепления в правовых актах позитивное право не существует как реальность. В этом смысле законодательство – есть форма выражения позитивного права. А исходя из общих закономерностей существования явлений в единстве их формы и содержания можно сделать вывод о том, что законодательству как форме объективизации права всегда присуще содержание. Очевидно, что это содержание не может принципиально отличаться от содержания права, «материализованного» в этом законодательстве.
В таком аспекте уголовно-процессуальное право и уголовно-процессуальное законодательство неразрывны, они дополняют и опосредуют друг друга как форма и содержание: для права законодательство является формой; для законодательства право – содержанием. Как следствие, структурные элементы права и законодательства характеризуются общими признаками: цельностью изложения (формулирования), логической завершенностью и формальной определенностью. Не случайно эти признаки называются как при характеристике нормативно-правовых предписаний в качестве первичных элементов системы законодательства, так и при характеристике первичных элементов системы права. Этим же объясняется традиционное использование категорий «нормы, институты, отрасли» в качестве лексических, терминологических конструкций структурных элементов не только системы права, но и системы законодательства. Вместе с тем со времен Аристотеля «элемент» рассматривается как минимальный, первичный компонент системы, раскрывающий присущие ей цели, задачи, свойства, представляющий эту систему как во внешней среде, так и внутри, во взаимодействии с другими аналогичными компонентами.
Из представленных в науке взглядов об элементах системы законодательства в наибольшей степени соответствуют такому представлению правовые предписания (письменные указания, распоряжения законодателя), составляющие содержание каждой нормы права, а также любого нормативно-правового акта, его разделов, глав и статей. Именно правовые предписания передают мысль законодателя и обеспечивают регулятивное воздействие права. Но чтобы эта мысль приобрела всеобщий характер и была понятна всем субъектам права в одинаковой степени, она должна материализоваться и получить письменное закрепление в тексте. Отсюда необходимость оформления правовых предписаний в соответствии с технико-юридическими требованиями, выработанными правовой наукой и, как следствие – «общепризнанное понимание права как своеобразного текста». В свою очередь, текст УПК РФ имеет собственное строение, позволяющее, как принято считать, наиболее эффективно и оптимально изложить сущность передаваемых мыслей посредством использования предложений.
На следующем после предложения уровне образуются более сложные синтаксические образования, получившие названия «статья», «пункт» и т.д., которые также объединяются в еще более сложные образования – главы, разделы, части и в такой форме представляют структуру законодательного акта. «В результате, – по мнению М.Л. Давыдовой, – формируется сложная система, включающая тексты разного объема и уровня сложности, образующие в совокупности гипертекст – право». С последней частью высказывания позволим себе не согласиться. Как нам представляется, «гипертекст» должен трактоваться, прежде всего, как законодательство, а уже потом, на логико-юридическом уровне, рассматриваться в качестве права. При указанных обстоятельствах первостепенное значение получает семантическое соотношение терминов «норма» и «предписание» .
Норма (от латинского norma – руководящее начало, правило, образец) понимается как установленный законодателем эталон, стандарт, правило юридической оценки поведения субъектов права в их отношении друг с другом. Соответственно, любая норма права, устанавливая правила, содержит письменные распоряжения законодателя, адресованные субъектам права в части исполнения ими прав и обязанностей либо воздержания от запрещенных деяний. Обозначенные «письменные распоряжения законодателя» и есть правовые предписания, обращенные к субъектам, указанным в норме права. Количество предписаний в норме права может быть различным, оно определяется поставленными целями и задачами правового регулирования и зависит от используемой юридической техники.
При этом каждое предписание представляет логически законченную, цельную мысль законодателя, связанную с определенной частью правовой нормы. В гипотезе посредством правовых предписаний законодатель устанавливает основания и условия использования прав и исполнения обязанностей; в диспозиции правовые предписания определяют объем и содержание правовых запретов, прав и обязанностей субъектов правоотношения; а в санкции правовые предписания указывают вид и объем мер принудительного воздействия.
Следовательно, на микроуровне каждая норма состоит из правовых предписаний. При помощи правовых предписаний уголовно-процессуальное право получает свое материальное воплощение в тексте законодательства. Одним из первых высказал гипотезу о рассмотрении нормативно-правового предписания в качестве самостоятельной правовой категории, обозначающей первичный элемент системы законодательства, А.В. Мицкевич. По его мнению, нормативно-правовое предписание – есть «самый текст статей, пунктов или других грамматических и логически завершенных частей нормативных актов», выражающих обязательное для всех решение государственной власти.
В рассматриваемом случае п. 15 ст. 5 УПК РФ (дефиниция) объединяется с правовыми предписаниями, содержащимися в статьях 10, 92, ч. 2 ст. 94, ч. 3 ст. 128 УПК РФ, и в своей совокупности они составляют уголовно-процессуальную норму следующего содержания: Гипотеза: По окончании 48-часового срока задержания подозреваемого, исчисляемого с момента фактического лишения свободы передвижения лица, подозреваемого в совершении преступления, и при отсутствии решения суда о применении к нему меры пресечения либо о продлении задержания … Диспозиция: Должностное лицо обязано освободить подозреваемого из под стражи, а подозреваемый вправе требовать своего освобождения.
Для сравнения приведем текст гипотезы нормы без дефиниции: по окончании 48-часового срока задержания подозреваемого и при отсутствии решения суда о применении к нему меры пресечения либо о продлении задержания… В таком содержании гипотезы очевиден пробел, который не позволяет субъектам правильно определить момент возникновения правоотношения по использованию прав и исполнению обязанностей. Поэтому дефиниция, содержащаяся в п. 15, не просто часть нормы, а юридически важная часть правовой нормы .
Иерархичность правовых предписаний, признание на определенном историческом этапе некоторых из них приоритетными, главными, доминирующими над другими осуществляется в каждом случае с учетом политических и экономических тенденций, господствующих в государстве, и обязывает правоприменителя при совершении действий и принятии решений руководствоваться, в первую очередь, именно этими правовыми положениями. В этом проявляется их доминирующий характер, исключительность и уникальность .
В рамках нашего исследования наибольшее значение приобретает способность принципов объединяться с другими правовыми предписаниями и тем самым создавать логические конструкции – нормы, регулирующие процессуальные отношения. В связи с этим обратим внимание на способы законодательного закрепления принципов. Еще в период действия УПК РСФСР, когда принципы уголовного судопроизводства не были объединены одноименной главой закона, Т.М. Добровольская отмечала, что «проникновение» принципов в нормы права осуществляется двояко: в большинстве случаев принципы «получают прямое и полное выражение в отдельной норме закона; в других – его содержание вытекает из ряда правовых норм, каждая из которых формулирует только отдельную, составную часть соответствующего принципа».
В современных условиях нормативно-правовая природа принципов, предполагающая их прямое закрепление в нормативно-правовом акте, не оспаривается, что исключает последний способ. Относительно первого, как нам представляется, правильнее говорить не о закреплении принципа «в отдельной норме закона», а о его закреплении в отдельной статье (части) закона, содержащей логически законченное, цельное, определенное правовое предписание, отнесенное законодателем к основополагающим положениям – принципам уголовного судопроизводства. Не случайно Т.М. Добровольская, выделяя этот способ в качестве примера, указывает не норму права, а отдельную статью (ст. 8 Основ Уголовного судопроизводства), устанавливающую, что правосудие по уголовным делам осуществляется на началах равенства перед законом и судом всех граждан независимо от их положения.
Следовательно, принцип как правовое предписание является частью правовой нормы. В соотношении с другими предписаниями принцип имеет приоритетное, доминирующее положение, обусловливающее содержание и значение иных правовых предписаний. Для примера рассмотрим принцип неприкосновенности личности, закрепленный статьей 22 Конституции РФ и статьей 10 УПК РФ. Раскрывая этот принцип, С.А. Насонов отметил, что его содержание составляет перечень лиц, в отношении которых может допускаться ограничение свободы и личной неприкосновенности; указание на органы и должностные лица, уполномоченные на применение ограничения свободы; а также раскрываются основания и сроки ограничения свободы.
Действительно, если ориентироваться на положения Конституции РФ, составляющие содержание данного принципа, то достаточно четко проявляется два правовых предписания: 1) право лица на свободу и личную неприкосновенность; 2) обязанность должностных лиц, ограничивающих граждан в свободе свыше 48 часов, получать судебное решение. Уголовно-процессуальный кодекс РФ расширяет конституционное содержание принципа неприкосновенности личности и добавляет в него новые предписания, которые, с одной стороны, детализируют права участников, ограниченных в свободе (право на содержание под стражей в условиях, исключающих угрозу его жизни и здоровью), с другой – определяют полномочия органов, применяющих меры принуждения (наличие основания для задержания; обязанность освободить незаконно ограниченных в свободе).
Характеризуя в целом правовые предписания, составляющие содержание принципа неприкосновенности, можно отметить их явную связь с процессуальными статусами участников, с их правами, обязанностями и полномочиями. Не случайно еще до придания этим положениям значения принципа, ученые обращали внимание на его правоустанавливающее значение и рассматривали как важнейшее субъективное право. «Неприкосновенность личности, жилища и тайну переписки … нельзя трактовать лишь как принцип уголовного судопроизводства. Каждое из этих положений имеет гораздо большее политическое и юридическое содержание, ибо представляет составную часть правового статуса гражданина…».
Следовательно, положения, составляющие принцип неприкосновенности, являются правовыми предписаниями статусного характера и в таком качестве участвуют в формировании правовых норм (их диспозиций), регулирующих порядок применения мер принуждения. Рассмотренные примеры показывают неоднородность правовых предписаний, составляющих содержание правовых норм. Использование в тексте нормативно-правового акта различных по форме, значению и содержанию правовых предписаний, обладающих познавательной (дефиниции), информационной (например, статусные предписания) или доминирующей (принципы) сущностью, необходимо для наиболее полного, понятного и оптимального изложения воли законодателя и единообразного понимания права.
Проведенный анализ показал не только строение норм принуждения, но и позволил рассмотреть норму содержательно, основными элементами которой являются правовые предписания, включенные в тексты нормативно-правовых актов. Именно правовые предписания составляют содержание каждого структурного элемента правовой нормы – гипотезы, диспозиции и санкции, объединяя тем самым право и законодательство. В плоскости права правовые предписания структурируются в нормы права; на уровне законодательства – в статьи, части, пункты соответствующего закона. На основании изложенного предлагаем следующее определение норм принуждения: под нормами принуждения следует понимать логико- юридические конструкции, содержание которых составляет определенная совокупность изложенных в тексте законодательства правовых предписаний, устанавливающих вид, объем, характер, условия и порядок применения мер государственного принуждения в отношении субъектов принуждения, применяемых как в целях обеспечения установленного порядка уголовного судопроизводства, так и для устранения последствий общественно вредных деяний .
Следующий, не менее важный вопрос – соотношение норм принуждения и мер принуждения, обозначенных в тексте УПК РФ. Как показало проведенное нами анкетирование, значительное большинство правоприменителей – 313 (92%) из 340 (дознавателей, следователей, прокуроров и судей), отвечая на вопрос: что подлежит применению при осуществлении процессуальной принудительной деятельности – нормы права или меры принуждения? – указали на последнее. Означает ли это, что термин «мера принуждения» заменил понятие «норма принуждения»? В какой-то степени – да. Тем более что такому соотношению имеется и научное объяснение. Как справедливо отметил В.М. Корнуков, каждая мера процессуального принуждения значительно шире санкции нормы; она оформляется всей нормой уголовно-процессуального права, имеющей собственную логическую структуру.
Автор справедливо считает, что «сведение этих мер к санкциям означает, что нормы, их регламентирующие, представлены только санкциями. А это противоречит общетеоретическим положениям о структуре правовой нормы». Действительно правовая норма, регулирующая отдельно взятую меру принуждения, – норма принуждения – не может отождествляться с санкцией, являющейся частью нормы права. Отмечая эту особенность, А.С. Пиголкин подчеркивает, что меры принуждения «являются не санкциями, а самими правомочиями, заключенными в диспозиции данной правовой нормы».
Развивая это положение дальше, стоит признать, что меры принуждения могут располагаться в различных структурных элементах нормы права. Например, в санкции нормы, содержащей меру принуждения; в диспозиции, закрепляющей полномочия должностного лица на применение меры принуждения; либо в гипотезе, рассматривающей применение меры принуждения как условие для возникновения новых прав и обязанностей участников судопроизводства. Но здесь также следует признать и то, что помимо меры принуждения в содержании указанных норм присутствуют и другие структурные элементы, составляющие в целом логико-юридическую конструкцию норм принуждения. Значит, мера принуждения – это часть нормы принуждения, находящаяся в определенных связях и соотношениях с другими элементами нормы принуждения. Из этого вытекает следующий важный вывод: применение меры принуждения (как одного элемента нормы принуждения) возможно только при условии реализации всей нормы и в присущем ей порядке.
Учитывая, что меры принуждения имеют вполне конкретное закрепление в действующем законодательстве, рассмотрим их более подробно, взяв за основу следующий тезис: мера принуждения – это часть нормы принуждения, выраженная совокупностью правовых предписаний, устанавливающих объем, содержание и характер ограничения прав и свобод участников судопроизводства, и находящаяся в определенных связях с другими элементами этой же нормы.
Основная часть мер принуждения содержится в разделе IV УПК РФ «Меры процессуального принуждения», структурированном на три главы: задержание (глава 12), меры пресечения (глава 13) и иные меры процессуального принуждения (глава 14). Даже первичное ознакомление с текстом закона показывает рассогласованность значительного количества норм принуждения, пробелы и противоречия в установлении связей между их элементами, несовершенство в определении юридически значимых дефиниций, в том числе применительно к мерам принуждения и т.д. Докажем на примерах.
Следующая глава 13 УПК РФ обозначена как «Меры пресечения». Традиционно под мерами пресечения понимают меры принуждения психологического, имущественного или физического воздействия, применяемые в целях предупреждения противоправных деяний обвиняемого, подозреваемого и обеспечения его участия в производстве по уголовному делу (ст. 97 УПК РФ). Такое содержание раскрывает обеспечительный, превентивный характер мер пресечения и создает основу для формирования превентивных норм принуждения. Чтобы не вводить правоприменителя в заблуждение, данную главу логичнее именовать «Меры обеспечения надлежащего поведения» или «Меры превенции». Однако, наряду с указанными предписаниями, в главе 13 УПК РФ содержатся положения (п. 3 ч. 1 ст. 108, ст. 110 УПК РФ), регламентирующие порядок применения мер пресечения в целях прекращения противоправного поведения обвиняемого. В таком аспекте содержание данных предписаний вполне соответствует названию главы 13 «Меры пресечения».
Следовательно, как и в предыдущей главе, правовые предписания, относящиеся к одному виду мер принуждения – мерам пресечения, участвуют в формировании различных по направленности норм принуждения, что вряд ли способствует эффективности правоприменительной деятельности.
1.3. Основания и порядок избрания изменения и отмены мер процессуального принуждения в уголовно-процессуального принуждения
Несмотря на то что основанием изменения меры пресечения на более строгую является совершение обвиняемым, подозреваемым процессуальных нарушений, на предотвращение которых и была направлена первичная мера пресечения, новая мера пресечения не столько пресекает противоправное деяние обвиняемого (нельзя прекратить то, что уже произошло), сколько создает условия для надлежащего поведения обвиняемого в будущем. Как верно отметила Е.Г. Васильева, «мера пресечения в любом случае применяется в отношении возможного совершения действий в будущем».
Нарушение обвиняемым примененной к нему меры пресечения означает лишь то, что следователь не учел всех обстоятельств по уголовному делу и принял изначально неверное решение, требующее своего пересмотра.
Поэтому задача должностного лица, принимающего решение о выборе и применении меры пресечения, заключается в учете всех обстоятельств, характеризующих как личность обвиняемого, подозреваемого, так и обстоятельства его задержания и предшествующего участия в производстве по уголовному делу . Несмотря на законодательное закрепление превентивного воздействия мер пресечения, их пресекательный характер не утратил своей значимости, и причина тому – название главы 13 УПК РФ. Обозначив превентивные по своей сущности меры в качестве «мер пресечения», т.е. мер, пресекающих противоправные деяния, законодатель указывает на их направленность на прекращение ненадлежащего поведения обвиняемого, подозреваемого. Не случайно при анкетировании следователей и дознавателей по вопросу определения сущности мер пресечения только треть респондентов (104 из 320 опрошенных) указали на превентивный характер мер пресечения.
В остальных 216 анкетах в качестве основания применения меры пресечения отмечена обязательность противоправного поведения обвиняемого, подозреваемого. Между тем выявление сущности мер пресечения имеет основополагающее значение для определения целей их применения. А правовое закрепление действительных целей применения принудительных мер – залог эффективной правоприменительной деятельности. Не случайно Конституция РФ и общепризнанные нормы международного права «допускают возможность ограничения права на свободу лишь в той мере, в какой оно необходимо в определенных законом целях…».
Аналогичное положение содержится в ст. 52 Хартии основных прав Европейского союза от 7 декабря 2000 г., устанавливающей, что ограничение на осуществление прав и свобод может быть предусмотрено законом лишь при соблюдении принципа пропорциональности, под которым понимается следующее: любое ограничение не должно идти дальше тех целей, которые перед ним ставятся. Указанное требование законодатель реализовал своеобразно: не формулируя общих целей мер пресечения, он предлагает правоприменителю самому выбирать направленность своей деятельности: либо, ориентируясь на название главы 13 «Меры пресечения», использовать данные меры в целях пресечения противоправного поведения; либо, руководствуясь основаниями, перечисленными в ст. 97 УПК РФ, применять меры пресечения в превентивных целях. Существующая разносторонность мер пресечения, их одновременная направленность на пресечение и на превенцию создает сложности в научном и прикладном восприятии этих категорий и приводит к ошибкам в формулировании как целей, так и оснований их применения.
Например, К.Б. Калиновский отмечает, что «общим основанием и пределом применения мер пресечения является необходимость достижения целей правосудия, обеспечение установленного порядка уголовного судопроизводства и надлежащего исполнения приговора». Очевидно, что основания мер пресечения возникают до их применения и своим существованием вызывают применение мер пресечения, в то время как цели мер пресечения – это изначально известный результат, который правоприменитель желает достичь, используя меры пресечения. Отмеченные автором обстоятельства больше соответствуют целям мер пресечения, чем их основаниям, пусть даже и «общим», ведь достижение целей правосудия и обеспечение установленного порядка – это то, к чему стремится правоприменитель, используя меры пресечения.
Глава 2. Меры процессуального принуждения, применяемые к подозреваемому и обвиняемому
2.1. Задержание, отграничение процессуального задержания от иных видов задержания
Проблема соотношения фактического и процессуального задержания – одна из основных в данной тематике и затрагивает она не только органы предварительного расследования, но и сотрудников полиции, которые, обеспечивая непосредственный захват и доставление нарушителей, вынуждены руководствоваться положениями УПК РФ. В связи с этим значительный интерес представляет вопрос, обозначенный К.А. Волковым: какими нормами следует руководствоваться при оценке правомерности действий сотрудников полиции во время задержания подозреваемых в случаях причинения вреда задержанным .
В ходе исследования автор установил, что почти три четверти опрошенных сотрудников полиции (72%) в качестве правовой основы своей деятельности рассматривают закон «О полиции» и каждый четвертый сотрудник полиции (28%) полагает, что использование физической силы, специальных средств и оружия при задержании регулируются Уголовным кодексом РФ. Сопоставив указанные законы с точки зрения правомерности причинения вреда задержанным, К.А. Волков пришел к выводу о существовании коллизий в правовом регулировании полномочий сотрудников полиции, которые, по его мнению, привели к тому, что «сегодня «простые граждане» имеют гораздо больше прав при защите своих интересов, а также прав других лиц, нежели сотрудники органов внутренних дел».
Безусловно, сделанные выводы заслуживают внимания, однако, как нам представляется, проблема правомерности причинения вреда при задержании подозреваемых является следствием другой, изначально не решенной законодателем более глобальной проблемы, а именно: полномочны ли сотрудники полиции вообще производить задержание? Какие обстоятельства являются основаниями полицейского задержания, кто и в каком порядке их устанавливает? В каких законодательных актах закрепляются правовые основания и порядок полицейского задержания? Особую значимость этим вопросам придала трагедия, произошедшая в феврале 2015 г. при задержании и доставлении в полицейский участок 81-летней блокадницы, забывшей оплатить в магазине три пачки масла.
В ходе проверки, проведенной после смерти пожилой женщины, скончавшейся в полицейском участке, установлено отсутствие в ее действиях состава преступления и административного правонарушения, а следовательно – и отсутствие оснований для ее задержания в уголовно-процессуальном (УПК РФ) или административном (КоАП РФ) порядке. Учитывая, что примененное к умершей фактическое задержание не подпадает под действие норм УПК РФ и КоАП РФ, а закон «О полиции» не содержит собственных правовых оснований задержания граждан на месте происшествия, вопрос о его законности и обоснованности приобретает особое значение.
Общеизвестно, что в каждом случае производимого фактического задержания на месте совершения противоправного деяния (деяния, запрещенного УК РФ) перед сотрудниками полиции возникает дилемма: ориентироваться на нормы уголовно-процессуального законодательства либо на нормы Кодекса об административных правонарушениях. Других способов правового оформления применяемого полицией задержания в российском законодательстве нет.
Вместе с тем в указанных отраслевых законах задержание связано с привлечением нарушителя к юридической ответственности. И если для целей уголовного и административного судопроизводства такое регулирование оптимально, то для решения задач, сопряженных с обеспечением правопорядка, противодействием преступности и поддержанием безопасности в обществе, зависимость задержания от юридической ответственности нарушителя существенно ограничивает способность полиции адекватно реагировать на каждое противоправное деяние.
При таком подходе сотрудники полиции вынуждены выполнять несвойственные им функции по квалификации противоправного деяния и по установлению деликтоспособности нарушителя, в то время как эти вопросы отнесены к компетенции других должностных лиц и решаются они в порядке уголовного или административного производства. Примечательно, что на заре становления института процессуального задержания данный вопрос не вызывал сложностей. Считалось общепризнанным, что полиция как «орган некомпетентный в оценке преступных деяний», выполняя свою прямую обязанность и стремясь к достижению своей цели – «устранение опасности от безнаказанности преступления, может арестовать всегда там, где ей представляется малейшее опасение за побег преступника или за сокрытие им следов преступления, не входя в этом случае в оценку степени важности преступления и угрожающего за него наказания…».
Действительно, не всегда в момент принятия решения сотрудником полиции о фактическом задержании нарушителя возможна правильная квалификация совершаемого противоправного деяния и не всегда правонарушитель в силу своего возраста или состояния здоровья является деликтоспособным субъектом, подлежащим юридической ответственности. Поэтому в ситуациях, когда квалификация противоправного деяния не очевидна либо деликтоспособность нарушителя исключена изначально, применение процессуального или административного задержания по действующему законодательству становится затруднительным.
Налицо парадокс: возлагая на полицию задачи правоохраны и наделяя в связи с этим полномочиями по противодействию преступности, предупреждению и пресечению противоправных деяний, в том числе посредством применения физической силы, специальных средств и огнестрельного оружия, законодатель не предоставляет сотрудникам полиции «собственных» полномочий на кратковременное задержание правонарушителей вне связи с наличием возбужденного уголовного или административного дела. Даже накануне первой судебной реформы 1860 г., когда формировался институт судебных следователей, полиция сохранила свое право осуществлять краткосрочное задержание лиц, подозреваемых в совершении преступлений, передав вновь созданному учреждению судебных следователей полномочия по применению всех остальных мер процессуального принуждения .
На полномочия полиции по кратковременному ограничению личной свободы граждан указывали в своих трудах видные юристы дореволюционной России: И.Т. Тарасов, А. Трифонов, К. Яневич-Яневский и др. В современных зарубежных государствах такое право полиции также предоставлено и они им пользуются как в отношении лиц, подозреваемых в совершении тяжких преступлений, так и при подозрении в совершении менее тяжких. Как верно отметил И.Л. Петрухин, «по делам о менее тяжких преступлениях (мисдиминорах) полномочия полиции несколько уже, однако не подлежит сомнению ее право на задержание лиц, подозреваемых в совершении этих преступлений, если они происходят на глазах у полицейского и сопровождаются нарушением общественного порядка».
Не случайно зарубежных юристов, исследующих вопросы организации и функционирования полиции, в первую очередь интересует легитимность полиции как государственного института, установление пределов полицейского принуждения в отношении гражданских лиц, а также обеспечение постоянного (мобильного) контроля за деятельностью полицейских. Обозначенная проблема – результат несовершенства действующего российского законодательства, допускающего различное понимание термина «задержание».
Так, в статьях 20 и 21 Закона РФ «О полиции» от 07.02.2011 г. № 3-ФЗ, закрепляющих право полиции на применение физической силы и специальных средств при задержании нарушителей, задержание понимается как физический захват, ограничивающий лицо в свободе передвижения, за которым следует доставление в полицейский участок. А в соответствии с пп. 13–15 ч. 1 ст. 13 этого же закона первоначально проводится доставление лица в орган полиции, а затем следует его задержание. Помимо этого, Закон о полиции содержит бланкетные нормы (п.1 ч.2 ст.14), закрепляющие полномочия полиции на задержание лиц, подозреваемых в совершении преступлений по основаниям, в порядке и на срок, предусмотренный уголовно-процессуальным законодательством.
Однако при сопоставлении этих положений с УПК РФ очевидно их несоответствие, так как уголовно-процессуальный закон возлагает полномочия по задержанию подозреваемых не на полицию, а на органы предварительного расследования. Участие полиции в задержании подозреваемых предполагается лишь по отдельным основаниям ст. 91 УПК РФ посредством применения так называемого фактического задержания, состоящего из физического захвата и доставления. При этом вопросы, касающиеся оснований, порядка и времени фактического или физического задержания (т.е. захвата и доставления), в УПК не регламентируются, а корреляция фактического задержания с уголовно- процессуальным проводится исключительно в части исчисления сроков досудебного ограничения свободы.
О защищенности прав граждан, подвергаемых такому задержанию, убедительно высказался В.Ю. Мельников, считающий, что «между фактическим и юридическим задержанием может оставаться временной интервал, измеряемый часами, который в настоящее время представляет собой абсолютную «правовую пустоту», поскольку никаких норм, определяющих статус личности в этой ситуации, в уголовно-процессуальном законе нет». Как видим, нет таких норм и в полицейском законодательстве, что вряд ли способствует формированию общественного доверия к российской полиции, обязательного для любого цивилизованного государства. Правовая многозначность термина «задержание» отразилась и в уголовном законодательстве. Если ч. 1 ст. 301 УК РФ, рассматривая незаконное задержание подозреваемого как состав преступления, исходит из его процессуального характера и в качестве субъектов ответственности рассматривает должностных лиц, принимающих процессуальное решение о задержании, то ст. 38 УК РФ, закрепляющая в качестве обстоятельства, исключающего преступность деяния, причинение вреда при задержании подозреваемого, ориентируется на лиц, осуществляющих физический захват нарушителей и их доставление в органы власти.
Фактический аспект в понятии задержания превалирует и в постановлениях Верховного Суда РФ, по мнению которого «задержание лица, совершившего преступление, в целях доставления его в органы власти является одним из средств обеспечения неотвратимости уголовной ответственности и пресечения совершения им новых преступлений, а также «в случае задержания в порядке статей 91 и 92 УПК РФ лица, объявленного в розыск, суд по месту его задержания вправе рассмотреть ходатайство об избрании меры пресечения». Следовательно, в российском законодательстве налицо несколько подходов в определении термина «задержание». В одном случае законодатель понимает задержание как процессуальное, производимое органами расследование в рамках возбужденного уголовного дела.
В другом – как физический захват, производимый сотрудниками полиции, т.е. так называемое фактическое задержание. В последнем случае объем и содержание фактического задержания различается с учетом того, включается в его понятие доставление задержанного в участок полиции либо не включается. Выявленные различия в понимании задержания нивелированы уголовно-процессуальным регулированием фактического и процессуального задержания как единой меры принуждения. Факторами, опосредующими это слияние, стали основания, имеющие явный полицейский характер, но перечисленные в уголовно-процессуальном законе (ст. 91 УПК РФ), т.е. когда лицо застигнуто на месте совершения преступления, на него указали очевидцы либо оно пыталось скрыться и т.д. Рассматривая фактическое и процессуальное задержание в единстве, законодатель исходит из того, что фактическое задержание предшествует правовому (процессуальному) задержанию, учитывается при исчислении его сроков и в таком качестве является начальным этапом уголовно-процессуального задержания, производимого органами предварительного расследования.
Этим объясняется отсутствие правового регулирования фактического задержания вне уголовно-процессуального законодательства. Признать правильность такого подхода мешает то, что не всегда примененное полицией фактическое задержание «перерастает» в правовое (процессуальное или административное) задержание. Вместе с тем, очевидно, что лицо, подвергаемое фактическому захвату и доставлению, в любом случае ограничивается в правах на свободу и личную неприкосновенность независимо от того, последует в дальнейшем процессуальное задержание или нет .
Вообще термин «фактическое» не может быть применен к задержанию как мере принуждения. В соответствии с ч. 3 ст. 55 Конституции РФ в нашей стране любое ограничение прав и свобод человека должно иметь законодательную основу, с тем, чтобы подвергаемый ограничению гражданин был уверен, что примененные в отношении него меры принуждения законны и обоснованы. Необходимость правового регулирования задержания, производимого полицией, обусловлена не только защитой прав задержанных лиц, но и потребностями общества и государства по созданию эффективного механизма предупреждения и пресечения противоправной деятельности.
Отсутствие должного правового регулирования, противоречивость законодательства, наличие большого количества коллизионных норм существенно влияют на качество полицейской деятельности и приводят, как справедливо считает К.А. Волков, к нежеланию сотрудников полиции активно использовать предоставленные им полномочия. По данным исследования, проведенного этим автором, 50 % полицейских объясняют свое нежелание применять при задержании физическую силу, специальные средства и оружие отсутствием необходимого правового регулирования и возможностью наступления для них неблагоприятных последствий. К аналогичным выводам пришли В.Н. Авдеев и А.С. Каманицин, при анкетировании 48 сотрудников полиции по вопросу: каким законом необходимо руководствоваться при задержании лица, находящегося в розыске? Все опрошенные ими сотрудники затруднились ответить. Выявленная проблема не нова для правовой науки. Однако ее исследование проводилось, в основном, в рамках уголовно-процессуального права и вне связи с деятельностью полиции. Смещение акцента на полицейскую деятельность в изучении фактического задержания позволяет увидеть новые характеристики этой меры принуждения и сфокусировать внимание на ее правовом регулировании. Надо сказать, что предложения о необходимости введения в законодательство о милиции (полиции) норм, регламентирующих фактическое задержание, высказывались неоднократно.
Так, И.А. Ретюнских, предлагала разделить процедуру задержания подозреваемого в совершении преступления на три этапа, первый из которых осуществляется сотрудниками милиции (ныне полиции) и обозначен как милицейское задержание. Второй этап осуществляется в стадии возбуждения уголовного дела должностными лицами органов расследования и обозначен как доследственное задержание. Последний этап – следственное задержание – осуществляется органами расследования после возбуждения уголовного дела.
Автор справедливо считает, что милицейское (т.е. фактическое) задержание подозреваемого в совершении преступления «подлежит максимально детализированной регламентации в законе», однако в качестве законодательного акта предлагает закон «О милиции» (о полиции), допуская тем самым решение процессуальных вопросов вне процессуальных отношений.
2.2. Виды, цели и основания применения мер пресечения
В современном уголовном судопроизводстве России надлежащее поведение обвиняемого, подозреваемого обеспечивается различными мерами процессуального принуждения, в том числе мерами пресечения, содержащимися в главе 13 УПК РФ. Анализируя качество уголовно-процессуального законодательства в сфере применения мер пресечения, ученые отмечают ряд требующих устранения проблем, однако единодушны в выделении мер пресечения в качестве обособленной группы мер уголовно-процессуального принуждения. Объяснить такое единодушие можно наличием в течение длительного исторического периода отдельного раздела уголовно-процессуального законодательства, посвященного данному институту.
Так, в Уставах уголовного судопроизводства 1864 г. меры пресечения содержались в главе 6 «О пресечении обвиняемому способов уклоняться от следствия». В УПК РСФСР 1922 и 1923 гг. – в главе 12 «Меры пресечения»; в УПК РСФСР 1960 года – в главе 6 «Меры пресечения». Вместе с тем сущность принудительных мер, составляющих содержание института мер пресечения, их цели и основания понимаются в юридической науке не однозначно. Одни авторы рассматривают меры пресечения исключительно как средства, направленные на прекращение, устранение неправомерных действий, представляющих угрозу интересам расследования и правосудия.
Другие – как средства, обеспечивающие соблюдение установленных законом правил поведения в превентивном порядке. Третьи выделяют в качестве цели применения восстановление нормальных правовых связей и отношений путем понуждения субъекта, к исполнению ранее возложенной, но не выполненной обязанности.
Как следствие, в российской процессуальной науке к концу ХХ века сформировалось три основных подхода в определении сущности мер пресечения, различаемых по виду используемого государственного принуждения. В первом случае содержание мер пресечения составляет пресекательное принуждение, направленное на прекращение противоправного поведения обвиняемого. Во втором – превентивное принуждение, обеспечивающее предупреждение противоправного поведения в будущем .
Третий подход – компромиссный, объединяет предыдущие взгляды и основывается на двойном назначении мер пресечения, обеспечивающем, с одной стороны, прекращение противоправного поведения, а с другой – создание условий для выполнения неисполненной процессуальной обязанности. После принятия Уголовно-процессуального кодекса РФ 2001 года большинство ученых, занимающихся обозначенной проблематикой, пришли к выводу о превентивном характере мер пресечения, ориентируясь на содержание оснований, сформулированных в ст. 97 УПК РФ. По их мнению, превентивный характер мер пресечения проявляется в направленности мер пресечения на предупреждение возможных нарушений установленного порядка со стороны обвиняемого или подозреваемого, перечисленных в ч. 1 ст. 97 УПК РФ, а также способности мер пресечения обеспечивать исполнение приговора или возможную выдачу лица в соответствии с частью второй этой же статьи. Не исключается превенция и в тех случаях, когда речь идет об изменении меры пресечения на более строгую.
2.3. Иные меры процессуального принуждения
подозреваемому и обвиняемому: общая характеристика
Последняя группа мер принуждения, представленная главой 14 «Иные меры процессуального принуждения», содержит меры, различаемые не только по виду и способу принудительного воздействия, но и по субъектам принуждения. Считать этот перечень достаточным и оптимальным не позволяет ряд обстоятельств. Во-первых, не понятен критерий выделения этой главы в системе мер принуждения. Во-вторых, допускается определенная «недосказанность» законодателя в изложении правовых предписаний, составляющих тот или иной элемент норм принуждения.
Например, временное отстранение от должности применяется к обвиняемому, подозреваемому «при необходимости» (ст. 114 УПК РФ); аналогично применяется и обязательство о явке (ст. 112 УПК РФ); не обозначены основания наложения ареста на имущество (ст. 115 УПК РФ); не согласованы указанные в ст. 117 и ст. 258 УПК РФ основания применения денежного взыскания и т.д. Помимо раздела IV УПК РФ в содержание уголовно-процессуального принуждения следует включить положения ст. 258 УПК РФ, закрепляющие меры воздействия в судебном заседании в виде предупреждения и удаления из зала судебного заседания. Принудительный характер обозначенных мер очевиден, поэтому их отсутствие в IV Разделе УПК РФ не понятно. Обе меры воздействия имеют явно выраженный пресекательный характер, соответственно, в правовом регулировании указанных мер используется одна и та же норма – норма пресекательного принуждения.
Особое внимание хотим обратить на положения, содержащиеся в статьях 131 и 132 УПК РФ, в части принудительного взыскания процессуальных издержек с осужденных либо с законных представителей несовершеннолетних лиц, совершивших преступления. Можно ли указанные меры рассматривать в качестве меры процессуального принуждения? На наш взгляд, вполне, учитывая принудительный характер производимых взысканий и регламентацию этой меры в Уголовно-процессуальном законодательстве. В соответствии с законом понесенные при производстве по уголовному делу расходы подлежат возмещению в полном объеме первоначально за счет средств федерального бюджета, а затем – в регрессном порядке взыскиваются из средств осужденного, независимо от его согласия.
Характеризуя уголовно-процессуальное принуждение, нельзя забывать о мерах, содержащихся в главах УПК РФ, регламентирующих порядок производства следственных действий на досудебном производстве (раздел VIII УПК РФ). Несмотря на недостаточную правовую регламентацию принудительного воздействия при производстве предварительного 162 расследования, можно составить перечень мер принуждения, применяемых в целях прекращения противоправной деятельности лиц, участвующих в следственных действиях.
Сюда относятся: — принудительное проникновение в жилище, иное помещение при его осмотре либо проведении обыска (ч. 5 ст. 177; ч. 6 ст. 182 УПК РФ);
— принуждение участника к освидетельствованию (ч. 1 ст. 179);
— принудительное вскрытие помещений и предметов при обыске (ч. 6 ст. 182);
— принудительное удержание лиц в месте производства обыска (ч. 8 ст. 182);
— принудительное изъятие предметов и документов при обыске (ч. 14 ст. 182);
— принуждение при выемке предметов и документов (ч. 5 ст. 183);
— принуждение к обвиняемому для производства его личного обыска (ст. 184);
— производство судебной экспертизы в отношении обвиняемого, потерпевшего без их согласия (ч. 4 ст. 195, ст. 196 УПК). По своему содержанию все эти меры имеют явный принудительный характер. С одной стороны, они прекращают противоправную деятельность лиц, участвующих в производстве следственных действий, но не исполняющих обращенные к ним требования следователя, дознавателя; с другой – понуждают нарушителя к исполнению своих обязанностей и, соответственно, создают условия для реализации следователем, дознавателем своих полномочий. Следовательно, каждая из указанных мер принуждения должна входить в соответствующую ей правовую норму – норму принуждения. Здесь, однако, следует отметить, что, несмотря на упоминание в законе обозначенных мер принуждения, содержащие их нормы принуждения отсутствуют. Этим и объясняются трудности в осуществлении правоприменительной деятельности.
Таким образом, логико-юридическая структура норм принуждения и их текстовое выражение в действующем законодательстве находятся в прямой и непосредственной взаимосвязи. Неверное, неправильное или неполное формулирование законодателем своих мыслей, противоречивость и алогичность правовых предписаний в тексте закона влияют на полноту и логичность норм принуждения, а в конечном итоге – на ход и результаты правоприменительной деятельности. Характеризуя меру принуждения в законе, законодатель должен исключить любой дуализм в ее понимании, а также обозначить связи меры принуждения с правовыми предписаниями, составляющими содержание других элементов норм принуждения. Ведь востребованность мер принуждения в практической деятельности – в их уникальности, неповторимости и однозначности. Поэтому каждая мера принуждения должна иметь свой вектор, не пересекаясь с другими по своим сущностным характеристикам.
Заключение
Государственное принуждение в уголовном судопроизводстве (уголовно-процессуальное принуждение) как определенная система способов и средств принудительного воздействия находит свое выражение в обособленной, относительно самостоятельной совокупности норм уголовно-процессуального права, посредством которых осуществляется принудительное воздействие на участников процесса в целях исполнения ими возложенных на них процессуальных обязанностей и обеспечения надлежащего выполнения задач уголовного судопроизводства.
Выступая в качестве объекта научного познания, уголовно-процессуальное принуждение подлежит изучению в трех плоскостях и на трех взаимосвязанных и согласованных между собой исследовательских уровнях:
1) теоретико-правовом (как теоретическая конструкция);
2) нормативно-правовом (как нормативно-правовое образование);
3) эмпирическом (как совокупность мер принуждения). Выделенные аспекты исследования уголовно-процессуального принуждения позволяют раскрыть его с разных сторон, акцентируя внимание на модификациях 14 его формы и содержания и, как следствие, – на специфичности проявления этого объекта на том или ином уровне.
Сфера применения процессуального принуждения должна быть согласована с задачами уголовного судопроизводства, включающими в себя защиту публичных и частных интересов от преступных посягательств посредством быстрого и полного раскрытия совершенных преступлений, уголовного преследования и наказания лиц, виновных в их совершении.
Список литературы
1. Азаров, В.А. Институт судебного контроля в истории уголовного процесса России: истоки зарождения и формирования / В.А. Азаров // Эволюция российского и зарубежного государства и права / Под ред. профес. А.С. Смыкалина. – Екатеринбург : Уральский государственный юридический университет, 2016. – С. 407–422.
2. Азаров, В.А. Процессуальные соглашения в уголовном судопроизводстве: законотворческий опыт Республики Казахстан / В.А. Азаров, А.Н. Ахпанов, А.О. Балгынтаев // Криминологический журнал Байкальского государственного университета экономики и права. – 2015. – Т. 9. – № 2. – С. 343–350.
3. Азаров, В.А., Каштанова, Н.С. Меры уголовно-процессуального принуждения имущественного характера в России и Казахстане: сравнительный анализ / В.А. Азаров, Н.С. Каштанова // Вестник Омского университета. Серия: Право. – 2016. – № 2 (47). – С. 208–215.
4. Антонов, И.А. Нравственное содержание уголовно-процессуальной деятельности и нравственная обоснованность применения мер уголовно- процессуального принуждения / И.А. Антонов // II Балтийский юридический форум «Закон и правопорядок в третьем тысячелетии» : Материалы 437 международной научно-практической конференции. – Калининград : Изд-во Калинингр. филиал СПбУ МВД России, 2014. – С. 223–225.
5. Асташов, Д.С. Принцип полезности в воззрениях И.Бентама / Д.С.Асташов, А.В.Петров // Вестник ЮУрГУ. Серия «Право». – 2016. –Т. 16, № 1. – С. 7- 11.
6. Кондрат, И.Н. Уголовная политика государства и нормативное правовое регулирование уголовно-процессуальных отношений / И.Н. Кондрат. – М. : Форум, 2014. – 208 с.
7. Копылова, О.П. Меры принуждения в уголовном процессе : учебное пособие / О.П. Копылова. – Тамбов, 2011. – 120 с.
8. Кудин, Ф.М. Принуждение в уголовном судопроизводстве / Ф.М. Кудин // Кудин Ф.М. Избранные труды. – Волгоград : Изд-во ВолГУ, 2010.
9. Кутюхин, И.В. Юридические факты в механизме уголовно-процессуального регулирования : монография / И.В. Кутюхин. – Владивосток : Изд-во Дальневост. ун-та, 2010. – 156 с.
10. Лавдаренко, Л.И. Меры процессуального принуждения, ограничивающие свободу и личную неприкосновенность в уголовном судопроизводстве : монография / Л.И. Лавдаренко. – Иркутск, 2013. – 175 с.
11. Лазарева, В.А. [и др.] Защита прав личности в уголовном процессе России : учебное пособие / В.А. Лазарева, В.В. Иванов, А.К. Утарбаев. – М. : Юрайт, 2014
12. Мельников, В.Ю. Обеспечение и защита прав человека при применении мер процессуального принуждения в досудебном производстве Российской Федерации / В.Ю. Мельников. – М., 2014. – 448 с.
13. Мельников, В.Ю. Меры принуждения в уголовном процессе России : монография / В.Ю. Мельников. – М., 2011. – 256 с.
14. Мельников, В.Ю. Механизм обеспечения, реализации и защиты прав человека в уголовном судопроизводстве : монография / В.Ю. Мельников. – М., 2013. – 384 c
15. Михайловская, И.Б. Цели, функции и принципы российского уголовного судопроизводства / И.Б. Михайловская. – М., 2011
16. Николюк, В.В. Возмещение вреда лицу, незаконно подвергнутому мерам уголовно-процессуального принуждения : монография / В.В. Николюк. – Омск : Изд-во Омск. акад. МВД России, 2012. – 152 c. –
17. Плоткина, Ю.Б., Химичева, О.В. Применение в стадии предварительного расследования мер пресечения, избираемых по решению суда : монография / Ю.Б. Плоткина, О.В. Химичева. – М. : Юрлитинформ, 2012. – 232 с.
18. Хапаев, И.М. Заключение под стражу как мера пресечения в российском уголовном судопроизводстве : монография / И.М. Хапаев. – М. : Юрлитинформ, 2013. – 200 c.
19. Чашин, А.Н. Уголовно-процессуальные меры принуждения / А.Н. Чашин. – М. : Дело и Сервис, 2012. – 80 с
20. Шамсутдинова, Р.З. Нравственные начала применения мер пресечения в состязательной модели уголовного судопроизводства : монография. – М. : РПА Минюста России, 2013. – 144 с.