ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение…………………………………………………………………….
Глава 1. Теоретико-методологические основы исследования политики памяти………………………………………………………………………
1.1 Политика памяти как предмет теории политики…………………….
1.2 Политика памяти в современном российском обществе…………….
Глава 2. Пространство политики памяти в деятельности российских политических партий……………………………………………………….
2.1 Акторные основания политики памяти……………………………….
2.2 Партии как акторы политики памяти: структура и контуры конфликтов………………………………………………………………….
Заключение………………………………………………………………….
Список использованной литературы………………………………………
ВВЕДЕНИЕ
Актуальность
С конца XX столетия по мнению французского историка Пьера Нора началось «всемирное торжество памяти». Как отдельное исследовательское поле стали формироваться memory studies, исследующие процессы, связанные с коллективной памятью. Для России тематика, связанная с исследованием реконструкции прошлого, обрела также популярность, что можно объяснить крахом советской объяснительной модели истории.
Степень научной разработанности темы.
В процессе исследования ключевых аспектов магистерской диссертации были использованы труды таких известных авторов, занимавшихся изучением феномена политики памяти — А. Асмонд, П. Нора, Н. Маурантонио, К. Тэлин, Г. Савойе, Дж. Олик, Н.З. Дэвис, Р. Штарн и других; авторов, чей научный интерес затрагивает исследование политики памяти современной России: А.И. Миллер, О.Ю. Малинова, Д.А. Аникина, А.А. Линченко, Н.Е. Копосов и других; представителей школы постструктурализма – Ш. Муфф, Э. Лакло, Р. Барт.
Проблема конструирования и использования образов прошлого стала одной из центральных в последнее время для социальных и гуманитарных наук. Исследованию памяти посвящены работы социологов, политологов, культурологов, историков, лингвистов, представителей школы международных отношений и многих других. Все это свидетельствует о междисциплинарном характере этого феномена. Особое место в массиве этих исследований занимает разбор региональных, локальных и страновых случаев. В том числе есть ряд работ, которые затрагивают и российский кейс[1]. Стоит отметить, что в среде исследователей данного направления так и не было выработано конвенционального понятия, которое бы описывало использование образов прошлого в политической сфере. Потому мы можем наблюдать следующий плюрализм номинаций: «историческая политика»[2], «политика прошлого»[3], «политика памяти»[4], «коллективная/общественная память»[5], «историческая память»[6], «политическое использование истории»[7], «режимы памяти»[8], «культуры памяти»[9], «игры памяти»[10] и др. Подобное многообразие используемых терминов явно демонстрирует проблему исследовательского поля memory studies, а именно отсутствие собственной методологии исследования, недостаточной определённости объекта.
Традицию рассматривать память как социальный феномен была заложена французской социологической школой. Сперва Э. Дюркгемом было введено понятие коллективных представлений, которые разделяются социальной общностью и непосредственно влияющих на внутригрупповую солидарность, а также структурирование знаний о мире. Позже эти идеи были развиты ученик Дюркгейма, М. Хальбвакс, предложившего рассматривать память как продукт социальный, надындивидуальный, что «есть коллективная память и социальные рамки памяти; и именно в той мере, в какой индивидуальное сознание помещается в эти рамки и участвует в этой памяти, оно способно к акту вспоминания»[11].
Подобное предположение исходит из того, что «мы не можем думать о событиях собственного прошлого, не рассуждая о них. Но обсуждать что-то означает устанавливать связи между нашими мнениями и мнениями других людей нашего круга внутри единой системы идей»[12]. Чтобы показать примат социального над индивидуальным, М.Хальвакс ввел понятие социальных рамок, формирующихся в процессе групповой коммуникации, которые помогают закреплять и структурировать прошлое.
Коллективная память как концепт предлагает анализировать представления о прошлом не как производное индивидуального сознания, но как специфическую картину, сформированную в публичном пространстве, с исключительно присущим для него нарративами, символами и средствами передачи. Этим феноменом охватывается достаточно широкий круг явлений, затрагивая устную историю, традиции, исторические мифы, ритуалы памятования, дискурсивные практики и многое другое. Размытость понятия коллективной памяти ведет к конкурированию с другими концептами социальных наук, такими как политическая культура, историческое сознание и т.д. Среди исследователей memory studies достигнуто согласие относительно различения памяти и истории как образов прошлого, традиции заложенной ещё М. Хальбваксом.
Последствием такой всеохватности, вероятно, является то, что «коллективная/социальная/культурная память» играет роль одной из основных тем «культурного поворота», который испытывают социальные и гуманитарные науки с 70-х годов XX века. Неслучайно подобный интерес был назван «мемориальным бумом», способствовавшему появлению огромному числа работ исследовательского характера. По мнению С. Каттаго, «категории “память” и “культура”…теснят понятия “общество” или “класс”»[13]. Критики такого стремительного расширения отмечают, что в этом случае стоит говорить об исследованиях социальной памяти как «трансдисциплинарном предприятии, лишенного центра и собственной парадигмы»[14], в чем, несомненно, есть доля истины. Потому возникает необходимость проработки понятийного поля, определения собственного предмета, выработки собственных инструментов анализа. Как об этом писал профессор кембриджского университета Дункана Белл: «рассуждая о “коллективной памяти”, мы смешиваем целый ряд разных, хотя и взаимосвязанных когнитивных процессов. Это ведет не только к семантической путанице, но и маскирует очень важное политическое явление – роль, которую коллективные воспоминания могут играть в изменении того, что будет обозначено как “главный миф” нации»[15]. С его точки зрения необходимо разделить память, как феномена присущего только для индивидуального сознания, и, как он назвал, пространство мифов (mythscape), затрагивающих сознание групп и общества в целом. Последнее представляет собой «дискурсивную сферу, где происходит борьба за контроль над памятью людей и имеет место бесконечное формирование, оспаривание и ниспровержение националистических мифов»[16].
Рядом критиков, в частности Дж. Оликом, при этом признается, что в походах, которые стараются совместить различные аспекты процесса воспоминания (индивидуального, массового, национального, социального), и исторического контекста самого этого процесса, «безусловно что-то есть»[17]. Стараясь развести различные формы коллективной памяти, они предпринимают попытки преодолеть концептуальной кризис направления memory studies.
Другими исследователями предпринимается попытка создания критериев и соответствующих им классификаций, которые дают возможность разделить коллективную память в различных ее проявлениях. В качестве примеров данного подхода стоит упомянуть описание четырех форматов памяти, то есть культурной, политической, социальной и индивидуальной. Данная концепция предложена А. Ассман[18]. Э. Лангенбахером была предложена идея различения режимов памяти[19], а Е.К. Онкен[20] использовала трехуровневую модель анализа памяти в современной Европейской политике. Стоит сказать, что с течением времени создается теория, необходимая для проведения общего исследования феноменов, имеющих отношение к социальной памяти.
Как было отмечено ранее, реконструирование образов прошлого тесно связано с символами, потому весьма интересным является деятельность акторов, обладающих особым положением сфере символической политики, таких как политические партии, государство. Всеохватность, способность принудить к принятию конструируемых картин мира мерами правового закрепления, монополизации права на производство символов делает их серьезнейшими игроками. Чаще всего, они выступают в качестве объектов соотнесения для прочих участников. Однако стоит сказать, что преобладание пояснений властвующей элиты не является само собой разумеющимся, ведь если даже имеет место использование насильственных методов для навязывания определенной нормативно-ценностной системы, отдельные индивиды имеют возможность двоемыслия или притворного следования данной системе.
Не менее важно оспаривание социального порядка, существующего на данный момент. Причем по важности данный момент аналогичен важности обоснования его необходимости. «Структура публичной сферы обладает большим влиянием на символические стратегии, а также на возможности различных участников данной игры»[21].
Политика памяти, как поле производства символов и смыслов имеет широкий набор акторов помимо государства. Творцами образов прошлого могут выступать журналисты, представители научного сообщества, творческих профессий, религиозные лидеры – то есть те, кто обладает достаточным объемом символического капитала в конкретном обществе. Исследователями отмечается и роль представителей экономических элит, обладающих достаточными ресурсами для контроля над средствами массовой коммуникации, посредством которых возможно формировать, транслировать фреймы, тем самым оказывая влияния на политическое поведение.
В зарубежной и отечественной исследовательской литературе стала проявляться тенденция перехода фокуса внимания от исторического метода познания прошлого, к исследованию того, как это прошлое закрепляется в общественном сознании. В этом смысле важным видится то, какой источник, «медиатор опыта», служит основанием формирования образа прошлого, каково содержание памяти, как все это влияет на мировоззрение в целом, и какому поведению группы это приводит.
Объект исследования данной работы – Политика памяти в современной России.
Предметом данной работы является Политика памяти политических партий современной России.
Целью данной работы является определение роли политических партий в современной России в сфере политики памяти.
Для достижения данной цели были поставлены и решены следующие задачи:
— дать интерпретацию понятия «политики памяти»;
— определить ландшафт политики памяти в современном российском обществе;
-дать характеристику реализации исторической политики в деятельности отобранных политических партий;
— соотнести идеологических позиции отобранных партий с их взглядами на исторический контекст
Теоретические и методологические основания данного исследования. Следует отметить, что исследование носит социально-политологический характер: отбор, классификация, сравнительный анализ, синтез источников и литературы по данной теме. Все это позволяет достигнуть общетеоретических обобщений. Были использованы общенаучные методы исследования: анализ, синтез, индукция, дедукция, а так же дискурс анализ, контент анализ и ретроспективный метод.
Научная новизна
Диссертация является одним из первых исследований, в котором осуществлен комплексный анализ проблем, связанных с феноменом политических партии как акторов политики памяти в современной России.
Структура исследования
Структура диссертации включает в себя введение, две главы, заключение и библиографию.
В первой главе описывается процесс актуализации исследований памяти в рамках социальных и гуманитарных наук; становление целого исследовательского направления как memory studies; дается оценка политики памяти в современном российском обществе; обозначаются риски в формировании единой политики памяти; демонстрируются подходы к формированию политики памяти на разных уровнях.
Во второй главе демонстрируется становления акторного подхода в исследованиях политики памяти; на примере риторики политических партий Российской Федерации дается оценка их роли в пространстве политики памяти современной России.
В заключительной части сделаны выводы о социальной природе феномена память, её потенциально конфликтном характере, способности изменяться в соответствии с интересами социальных групп; были обозначены проблемы и перспективные направления работы в сфере политики памяти в современном российском обществе; обозначена роль политических партий как производителей образов прошлого, из которых государственная власть выбирает наиболее подходящие и отвечающие целям легитимации принятых решений, мобилизации населения или укрепления солидарности в обществе.
ГЛАВА 1. Теоретико-методологические основы исследования политики памяти
1.1 Политика памяти как предмет теории политики
Современными исследователями принято рассматривать прошлое, как один из ресурсов современной политики. Для примера: национальная история, будучи объяснительной конструкцией пройденного опыта, с момента появления национальных государств использовалась как инструмент для достижения политических целей, то есть направленных на приобретение, сохранение и использование власти. Это могло приобретать такие формы воздействия на общество как:
- мобилизации населения, путем обращения к чувствам национальной гордости или национальной травмы;
- легитимации режимов правителей, так как укоренённость в прошлом доказывает с одной стороны устойчивость и преемственность форм власти, а с другой дает уверенность в будущем, ликвидируя неопределенность;
- предание забвению неугодных для режима фрагментов истории и т.д.
Политическое использование прошлого как объект исследования науки – относительно недавнее достижение. Если оставить за скобками тот интеллектуальный багаж, который был накоплен в рамках философии, истории, естественных наук, занимавшихся вопросами памяти в рамках своих полей, то выделение в качестве отдельного направления произошло в XX столетии. Исследователи называют область этого научного знания как memory studies. Политика памяти же – одно из предметных областей этой дисциплины.
Для того, чтобы дать определение политики памяти как явления, исследуемого в рамках политической наукой, необходимо установить, что представляет собой сам феномен памяти, то есть о какой памяти мы будем рассуждать в рамках этой работы; как он актуализировался в рамках научного дискурса; какие направления исследований старались дать трактовку этому явлению, каково нынешнее состояние дисциплины memory studies.
Даже при поверхностном ознакомлении с феноменом памяти можно обнаружить, что конвенционального определения научным сообществом выведено не было. Эндель Тулвинг, занимающийся вопросами исследования памяти в рамках психологии и нейрофизиологии, в 2007 году составил список существующих определений памяти. Наряду с физиологическими, антропологическими и психологическими определениями понятия память в этот список вошли также и «социальная память», «коллективная память», «культурная память» и т.д. На тот момент общее число наименований составило 256[22].
Это служит доказательством того, что память, во-первых, является мультидисциплинарным понятием, то есть находится на стыке большого числа наук, каждая из которых претендует на собственную доминирующую интерпретацию того или иного явления. Во-вторых, что даже в рамках одного научного направления существует ряд течений, рассматривающие различные аспекты феномена памяти. Потому, память, как и демократии, обзаводится «прилагательными», такими как – социальная, культурная, историческая, архивная и т.д.
Для нашей работы мы будем использовать определение, данное Ю.А. Сафроновой: «память – это способ конструирования людьми своего прошлого»[23]. Это достаточно общее определение, но которое при необходимости может уточняться в зависимости от исследовательских задач. Важно отметить, что автором заранее была вложена социальная природа такого явления, как память, что не позволит нам уходить в сторону психологической стороны вопроса. Также, из определения следует, то, что «прошлое» конструируется людьми, из чего можно сделать вывод о рациональном характере этого процесса и активном участии проектанта. В дальнейшем это нас приведет к акторной модели объяснения политики памяти.
Как было обозначено выше, исследование памяти как социального феномена, заложено в XX столетии. Бесспорно, что размышления о памяти как об отдельном феномене человеческой жизни, известны со времен Древней Греции. В диалоге Платона «Теэтэт»[24] было отмечено, что память не тождественна пережитому опыту и с течением времени она искажается в силу объективных причин, таких как: ход жизни самого человека, его взросление или иные причины, по которым его интеллектуальные способности претерпевают изменение; возможность перенести эти сами воспоминания на материальный объект, что избавляет от необходимости самого процесса запоминания. Рассуждения философа затрагивали исключительно вопросы индивидуального памятования. Но уже тогда было подмечено – что память может быть неадекватна восприятию и, если можно сказать, факту. Можно экстраполировать этот вывод на разведение двух терминов, которое произойдет уже в XX столетии – «истории» и «памяти», о чем мы скажем позже.
Для нашей работы также будут полезны идеи, связанные с фигурой английского философа Джона Локка по вопросу идентичности, или тождества человеческого сознания и личности[25]. Согласно мыслителю, идентичность определяется сознанием, которое неизменно в различные моменты времени. Память в это смысле играет роль индикатора того, что сознание постоянно, так как позволяет обратиться к прошлому для нахождения подтверждения самости индивида. Конструкт идентичности в XX столетии станет одним из ключевых для психологии, социальных наук, особенно, когда концепт будет применятся не столько для исследований индивидуального сознания, сколько к исследованию социальных групп.
Говоря о XX столетии, исследователи выделяют три волны исследований, которые затрагивают социальную память.
Первая волна исследования, связанная с функциональным подходом в социологии, зарождением когнитивной психологии и феноменологии, включавшие память в предметное поле своих направлений, проходила до середины XX столетия. Несомненно, наиболее известной фигурой, с которой связывают этот период, а также и концепцию «коллективной памяти», является французский философ Морис Хальбвакс. Тем не менее, концепт «коллективной памяти» присутствовал, хоть и не явно, в работах его учителя, отца французской социологической школы – Эмиля Дюркгейма.
Функциональный подход предполагает рассматривать социальные явления неразрывно от того, какую функцию они выполняют в общественном организме. В работе Э. Дюркгейма «О разделении общественного труда»[26] встречается такой термин как «коллективные представления» — это символы, традиции, идеи, которые разделяются и воспринимаются членами конкретной общности одинаково. Предназначение, этих представлений сопряжено с укреплением социальной солидарности коллектива людей. Если мы разовьем эту идею, то получится «коллективные представления» — своего рода нарратив, который определяет и структурирует знания о прошлом, при этом разделяемый членами сообщества. Соотнесение с этим нарративом становится основой идентичности, и следование ему укрепляет солидарность общности.
Напомним, что солидарность по Дюркгейму бывает двух типов, каждый из которых характерен для определенной стадии развития общества (разделения труда). При механической солидарности коллектив является источником индивидуальной идентичности, поглощая попытки мыслить «иначе». Органическая солидарность – вытекает из большей автономии каждого отдельного индивида, но находящиеся в «функциональной» зависимости друг от друга. «Коллективные представления», по мнению Дюркгейма, это категория обществ с механической солидарностью, и с ходом истории они ослабевают. С этим положением можно согласиться отчасти. С одной стороны – 70-е годы стали взрывом, отказом от метанарративов, истории, что связано с приходом течения постструктурализма. Это отказ и от «коллективных преставлений», движение обществу органической солидарности, где сильно индивидуальное начало. С другой стороны, каждое течение – это та же группа, имеющее сходное понимание одних символов, традиций, вещей – коллективные представления. Этим хочется сказать, что спускаясь на уровень малых групп мы обнаружим, что для них свойственна механическая солидарность, так как любая идентичность предполагает наличие иного, другого или даже «враждебного».
Таким образом социальная память как часть «коллективных представлений», с ходом истории теряет свою монументальность, всеохватность и претензию на единственно верную репрезентацию прошлого, переходя на уровень отдельных социальных групп, где её первостепенность непоколебима. Примером могут служить образовательные практики, которые базируются на истории локального сообщества.
Идеи, которые были высказаны Э. Дюркгеймом, были развиты в работах Мориса Хальбвакса. Память, по мнению французского мыслителя – есть продукт социальный, надындивидуальный. Такой вывод был сделан на том допущении, что сновидения, как продукт психической деятельности, носят внеобщественный характер, а потому и плохо поддаются запоминанию. При чем в своих изысканиях Морис Хальбвакс уходит довольно далеко, стараясь расширить зону социального. Для примера, такой феномен как ритм носит исключительно социальный характер, то есть вне общества этого явления не существует.
По мнению мыслителя для закрепления прошлого, его структурирования в индивидуальном сознании необходимы социальные конструкты – как он их называет «рамки». Для примера, одной из таких рамок, при чем минимальной, то есть самой устойчивой и элементарной, является язык. Без использования понятий, слов у человека не может возникнуть идей, не может проходить умственная деятельность, так как мышление происходит посредством речи. А раз человек узнает и использует слова, которые он заимствует из общественного опыта, то и функционирования памяти, как набора идей о прошлом, предопределено средой нахождения индивида – то есть социальной группой.
Социальные рамки имеют пространственную и временную локализацию. Любое запоминаемое явление не может быть абстрактным и возможно только тогда, когда оно увязывается с конкретным пространством, и конкретным временным кодом. Стоит отметить, что по мысли М. Хальбвакса, эти две категории – так же продукты определенных обществ.
Как следует из рассуждений, приведенных выше, запоминаемые явления и факты должны отвечать критериям значимости, выработанными различными социальными группами. Таким образом мы не имеем общего восприятия образа прошлого, но это поток «пересечение различных коллективных времен»[27]. Развивая этот вывод получаем, что у каждой социальной группы имеется своя «коллективная память», которая выстраивает собственную картину прошлого. Если так, то подобные коллективные нарративы должны отличаться друг от друга, фиксируя отличительные черты данной общности. Речь не идет об антагонистическом противостоянии, но и такой вариант возможен. При этом, эти общности могут находится на разных уровнях – это может быть локальное сообщество внутри государства, региона, нации и т.д. Сознание индивида становится местом пересечения идентичностей разного уровня, то есть разных версий объяснительных картин, разных версий прошлого. Тут можно задать вопрос, как эти картины могу уживаться и какая из них приоритетная. Этими вопросами занимаются исследователи идентичности и процесса социализации, что не является предметом нашего исследования.
Коллективная память не разводит прошлое и настоящее, они воспринимаются как единое целое. Не критичность восприятия связана с эмоциональным качеством памяти, так как подкрепляет чувство солидарности группы. Это рознит память и историю. Как писал Морис Хальбвакс – «история начинается лишь в той точке, где заканчивается традиция, где угасает или распадается социальная память»[28]. История – это универсальная объяснительная картина прошлого, которая стремится отвечать принципам объективности, память же – картина прошлого социальной группы, основанной на уникальном опыте, имеющего локализацию в конкретном пространстве и конкретном моменте времени.
Если суммировать вышесказанное то мы получим, что прошлое недоступно таким, какое оно есть. Индивид имеет дело с «отпечатком», образом прошлого и, как следствие, он рассуждает о нём в понятиях, актуальных для него сейчас. Его сознание зависит и конструируется в зависимости от той социальной группы, к которой он принадлежит. В следствие этого память может существовать только будучи коллективной по мысли Мориса Хальбвакса.
В рамках первой волны можно также отметить и работы Фредерика Бартлетта, занимавшегося вопросами памяти. Бартлет, один из предшественников когнитивной психологии, продемонстрировал экспериментально, что человеческое сознание, при получении новой информации и дальнейшем запоминании, подвергает её упрощению[29]. При этом важно отметить, что те элементы повествования, которые не свойственны для той социальной общности, в которой находится человек (сюжет содержит явления, принадлежащие культурному коду другой общности), быстро выпадают. В памяти остается центральная сцена и эмоциональное отношение к ней индивида. Подразумевается, что в сознании человека находится схема, структурирующая новые знания об окружающем мире. Эта схема обуславливается как личным опытом, так и, если можно сказать, групповой ментальностью. Приведенные рассуждения доказывают, что память имеет социальный характер, но в смягченном варианте, нежели это представлено у Мориса Хальбвакса.
Первая волна задала вопросы, которые породят магистральные направления исследований памяти в последующие периоды[30]:
- соотношение памяти и истории, как способов конструирования прошлого;
- соотношение памяти индивида и памяти сообщества;
- возможность трансформации, конструирования и внушения памяти;
- структурные компоненты и содержание памяти;
- существование различных типов «памяти» — «архивной», «культурной», «коллективной» и т.д.
Вторая волна исследований начинается с 1970-х годов и продолжается до конца 1990-х. Указанный период в целом характеризуется рядом значительных перемен как в научной сфере, так и в общественной жизни – появились новые вызовы, на которые было необходимо дать ответ.
С одной стороны, после краха колониальных империй на политической карте мира появились новые игроки. Необходимость обоснования собственного существования заставляло их обращаться к прошлому для нахождения основы легитимности режимов. В совокупности с тем, что и уровень образования в появившихся государствах был тогда невысок, национальной истории, как продукта национальной исторической науки, не существовало. Как следствие, происходило обращение к символам, которые хранились в коллективной памяти. По мнению Джона Гиллиса[31], неуверенность социальных групп, ведет к необходимости создания приемлемого образа прошлого, которое снимет внутреннее напряжение и станет отражением генеалогического единства. Ранее было выявлено, что идентичность предполагает противопоставления одной социальной группы другой, и через их различие выявление самости первой группы. На практике, поиск отличительных черт этноса в рамках государств приводят к росту национализма.
С другой стороны, в 1979 году Жан-Франсуа Лиотар провозглашает «состояние постмодерна» и конца метанарративов. Это было характеристикой тех процессов, которые проходили с середины 1960-х годов в культуре, науке и общественной жизни. Для нас будет важно развитие в этот период такого направления, как конструктивизм. Несмотря на то, что это течение неоднородно (так, выделяют конструктивизм в узком смысле, или радикальный или социальный конструктивизм), есть некоторые положения, которые их роднят. Истина носит множественный характер (в противовес её абсолютному пониманию), зависит от контекста, и локализована в разных культурах и исторических «временах». Этот тезис важен для нас, так как он предполагает множественности истории, и, как следствие, множественность памяти. Другим разделяемым постулатом является пригодность знания. В каком-то смысле, это приближает конструктивизм и функциональный подход. Знание может длительно существовать в дискурсе социальной группе лишь до тех пор, пока она приносит «пользу» или успешно выполняет возложенные функции. Привязав к контексту нашего исследования получаем, что «коллективная память» хранит лишь те факты и их интерпретации, которые доказывают свою актуальность в рамках переживаемого опыта и адекватно отвечающих групповым целям. Как об этом пишет этнолог Элизабет Тонкин — облик прошлого, разделяемый группой и служащей основой идентичности, определяется социальными практиками, а также «воспоминания создают нас, как мы воспоминания»[32].
Упоминание работ этнологов не случайно, так как в 1983 году выходит знаменитая работа Бенедикта Андерсона – «Воображаемые сообщества», где нация представляется социальным конструктом, созданный в интересах узкой группы политической элиты. Используя символы для влияния на коллективное восприятие, создается идея того, что это общество имеет естественное происхождение (в трактовке примордиализма), и укорененно в прошлом. Происходит это посредством использования институтов, таких как национальный литературный язык, мемориальная политика, картография, система образования и т.д. Бенедикт Андерсон использует для такого конструкта прошлого понятия нарратив или биография нации. Так как у наций нет Творца[33], то описать эту биографию невозможно от момента её «сотворения». Поэтому история пишется «от настоящего к прошлому». Из всего массива явлений выхватываются наиболее яркие, которые воспринимаются как собственные.
О конце всемирной истории так же писал и французский историк Марк Ферро. Хоть его воззрения лишь косвенно связаны с этнологией, тем не менее в его представлении история – этноцентрична на разных уровнях. Это может проявляться как на уровне цивилизационном (европоцентричное представление истории), так и на региональном (истории отдельных государств) и внутристранновом. Оригинальным представляется воззрение Ферро на историю, так как память – является составной её частью. Стоит оговориться, что история, с его точки зрения, это восприятие обществом самого себя через образ прошлого, который с ходом времени претерпевающего реинтерпретации ввиду трансформации знания. Истолкованием истории как набора фактов, связанных причинно-следственными связями занимаются как профессиональные историки (как называл Ферро «история историков») так и противопоставленная коллективная память. Если первые претендуют на объективность, то коллективная память хранит образы, имеющие сильный эмоциональный компонент – «память…это своего рода капитал, резервуар, в котором народ черпает вдохновение, находит образцы для себя»[34].
Третьей причиной, благодаря которой можно говорить о наступлении новой волны в memory studies, это смена поколений. XX век нам известен как свидетель героических побед, так и чудовищных преступлений. Проблематика Холокоста стала одной из центральных для европейской интеллектуальной жизни второй половины XX столетия. В частности, Вторая Мировая Война оказала значительное влияние на восприятие немецкой нации в глазах мирового сообщества и собственных граждан как виновников тех ужасных событий, за которые необходимо приносить «покаяние». Но если поколение-участников или признавало за собой ответственность за свершенное или старалась замалчивать даже на официальном уровне, то новое поколение не могло мириться с таким положением дел. Подобное состояние отрицательно сказывалось на идентичности немецкой нации. Назрела необходимость ревизии «исторического наследия» национал-социализма, что в научной и публицистической литературе получило название – «преодоление прошлого». В середине – конце 1980 –х годов разгорелся спор историков (центральными фигурами были Эрнст Нольте и Юрген Хабермас), который должен был поставить точку в вопросе ответственности нации за свое прошлое. На непродолжительное время этот конфликт был решен в пользу необходимости проработки своего прошлого, но уже в 1990-м году происходит объединение ФРГ и ГДР, что ставит новые вызовы перед интеллектуальным сообществом.
Вышеуказанные причины послужили толчком для «мемориального бума». На проблемные вопросы, которые были подняты ещё мыслителями первой волны, стали даваться ответы.
Немецкий историк культуры Ян Ассман, вслед за Юрием Лотманом, работал с понятием «культурная память». Исследователь делает замечание, что для человека более характерно забвение, нежели воспоминания. Это ставит проблему причинности существования реконструкций образов прошлого. «Культурная память» — одна из внешних форм измерения памяти наряду с миметической (повторением), предметной (отраженным существованием) и коммуникативной (социальной обусловленностью). «В то же время, она является смысловым, символическим закреплением каждого из этих трех видов. Тем не менее, особое внимание уделяется разделению памяти коммуникативной и культурной. Источником первого типа является «устная история», срок которой зависит от поколения её носителей (предельный срок существования около 40 лет), после чего требуется её закрепление. Для культурной памяти – долгоиграющие мифы, конструируемые профессиональным сообществом историков.
Память в работах Яна Ассмана приобретает политическое звучание, так как власть нуждается в обращении к прошлому. «Культурная память» может подвергаться структурированию под влиянием трансформации взглядов и интересов социальной общности. В этой связи Ян Ассман использует типологию, предложенную французским этнологом Клодом Леви-Строссом, для описания политических стратегий[35] (или опций), которые используют группы в отношении памяти. «Горячая» опция имманетна для государства, как организованного неравенства. Низшие слои населения, угнетенные, стремятся к нарушению сложившегося статуса-кво. «Холодная» опция, стремится к сохранению сложившегося положения вещей, настаивают на его генеалогическом характере. Устойчивость этого состояния обеспечивается политическими элитами а также иными структурами (историками, литераторами, иными деятели искусства, религией). Миф, как реконструкция прошлого, также может быть представлен в двух видах, непосредственно связанных с опциями памяти. Контрапрезентативный, то есть критикующий настоящее с точки зрения находящегося в прошлом «золотого века», и обосновывающий, защищающий существующий порядок вещей.
Во Франции, с 1984-1992 проходило исследование историков под руководством Пьера Нора, итогом которого стал семитомный труд «Места памяти»[36]. В этом собрании была представлена концепция «места памяти», как слияние материального и символического (в своем роде суррогат), становящихся объектом почитания для общества. Создание подобных мест следует из того, что «живое прошлое», как источник существования национального самосознания, уходит и на её место приходит история.
История, как один из способов реконструкции прошлого, носит на себе отпечаток элитарности, антидемократичности, так как в своем стремлении к универсализму противоречит тенденции деколонизации – всемирной, внутренней и идеологической. Каждая общность людей, для определения идентичности, нуждается в памяти. По замечанию Пьер Нора это особенно заметно во французском обществе, которое в связи с экономическим кризисом 1974 года, исчерпанностью коммунистической идеологии, политикой постголлизма, утратило свою прежнюю идентичность. Причем все эти события произошли относительно быстро, время ускорилось, что вызывало острую необходимость запечатлеть прошло, как назвал автор исследования отдать «долг памяти». Эти явления связаны с разрушением привычной картины времени, когда прошлое и будущее взаимосвязаны, есть образ того, что будет дальше и что необходимо сохранить для этого будущего. Как назвал это автор: «Конец истории с известным концом»[37].
Британские историки Эрик Хобсбаум и Теренс Рейнджерс, исходя из положений школы конструктивизма, задались вопросом, можно ли изменить образ прошлого, его восприятия для достижение целей социальных групп. В работе 1983 года «Изобретение традиций»,[38] была предпринята попытка показать, что большинство привычных для нас символов и ритуалов не имеют уходящих в глубины истории корней, что такая связь может быть эфемерной. Социальные практики, имеющие своей целью утверждение определенных ценностей и норм поведения, закрепляющихся посредством повторения, авторы называют изобретенные традиции. Они имеют жесткую структуру, а их появление сопряжено с серьезными социальными потрясениями. Традиции можно разделить на три типа в зависимости от исполняемых функций: во-первых, это традиции, которые формируют или подчеркивают связь индивида с определенной общностью; во-вторых, традиции, вводящие ритуалы и обряды, подчеркивающих статус и наличие власти; в-третьих, традиции которые закрепляют в сознании индивида ценности и нормы, регулирующие его дальнейшую деятельность. Все эти размышления нас подводят к тому, что память может стать таким же объектом социальной инженерии, то есть мы способны воссоздавать искусственные воспоминания для достижения конкретных целей. Так как исследователи являются приверженцами марксизма, то и инструменты конструирования находятся в руках у политической и экономической элиты. Своего рода, это пример «символического насилия» Пьера Бурдье, когда власть навязывает смыслы и заставляет признать их легитимными.
Приведенные авторы попытались дать ответы на вопросы, заданные первой волной исследований. Как можно заметить, все они являются представителями различных сфер научного познания, но их единит понимание памяти как коллективного явления, которое влияет на определения человеком его места в этом мире. Новым, что было привнесено исследователями, стало инструментальное понимание образов прошлого, то есть возможность фабриковать или переиначивать смыслы произошедшего. С одной стороны, это целенаправленный процесс, когда факты истории намеренно возвеличивают, предают забвению. С другой стороны, связано с господствующей парадигмой, когда прошлое трактуется с позиции настоящих представлений о причинности.
Третий период memory studies начался с середины 1990-х годов и продолжается по настоящий момент. Его отличительными характеристиками можно назвать – попытки систематизации накопленных знаний; определение предметного поля данного научного направления, то есть стремление к институционализации; поиск новых подходов, которые позволят дать адекватные ответы на вызовы времени.
В 1995 году выходит симптоматичная статья профессора Барби Зализер «Читая прошлое против шерсти. Очертания memory studies»[39], где автор представил шесть положений, характеризующих специфику данного научного направления. Первое затрагивает то, что коллективная память не статичная вещь, она вечно находится в состоянии трансформации, изменения. Второе положение говорит о нелинейности, непредсказуемости и даже нерациональности процесса коллективного воспоминания. Третье утверждает, что память конструируема и находится в зависимости от интересов социальной группы. Четвертое положение затрагивает связь памяти и пространства. Пятое говорит о том, что коллективная память избирательна, то есть нацелена на героические или трагические моменты истории, и, так как победа группы происходит «над» или принимается поражение «от», то память имеет потенциально конфликтный характер. Шестое положение утверждает, что прошлое возможно использовать для достижения конкретных целей.
В 1998 году выходит статья двух наиболее влиятельны фигур нового периода Джойса Робинсона и Джеффри Олика – «Memory studies: от «коллективной памяти» к исторической социологии мнемонических практик», где была дана оценка научного направления – как «непарадигмального», что «новые теории не смогли дать ответ на старые вопросы», а также, что исследовательское поля не имеет собственного центра. Последнее связано с междисциплинарностью направления. Как итог ставился вопрос о смысле этого исследовательского поля.
В более поздней статье 2009 года «Фигурация памяти: процессо-реляционная методология», Джефрик Олик предлагает собственную методологию исследования коллективной памяти. Исследования памяти, по мнению автора, актуальное направление в исследовании групповой идентичности, так как они затрагивают практики солидаризации групп и отсылают к культурному феномену – осознанию общества самим себя: «Настоящее сообщество это сообщество памяти»[40]. Коллективная память является социальной деятельностью, ввиду неизбежной экстернализации, то есть внешнего закрепления прошлого в материальном мире, что стало возможно массово с момента изобретения книгопечатания.
В своей статье Джефри Олик критикует 4 ошибки или «пагубных постулата», которые присущи исследованиям коллективной памяти. Первое заблуждение – «единство», касается представлений о том, что коллективная память – «монолитна» для конкретного общества, что существует общественный консенсус по поводу прошлого. Второе заблуждение – «миметическая связь», то есть прошлое это «объективная» данность, изначально находящаяся вне интерпретации. Третье заблуждение – «материальность», затрагивает наше представление об истории как о вещи, статичной, пойманной в конкретный момент времени и с присущими ей характеристиками. Четвертое заблуждение – «независимость», что предполагает отделенность коллективной памяти от других форм культурного и политического опыта той или иной общности.
Взамен автор предлагает новый подход к исследованию коллективной памяти, который он называет процессо-реляционным, и уже свои 4 концепта, тесно связанных с философскими воззрениями Пьера Бурде – поле, средство передачи, жанр и профиль. Метафора «поля» используется для того, что бы: первое, показать присутствие нескольких вариантов толкования прошлого в одном поле и конкуренцию этих нарративов за главенство в границах данного поле; второе, что есть несколько полей, в которых ведется борьба – поле культуры, политическое поле или научное где имеются специфические правила, свободы и последствия действий акторов. Каждое из полей производит отличные друг от друга образа прошлого, и при процессо-реляционном подходе нам необходимо учитывать не только сам факт наличия этих нарративов, но и их изменение. Второй концепт – средства передачи или посредник. Он подразумевает собой критику исторического знания как «объективного», так как по мнению автора «нет опыта до репрезентации» и «нет восприятия без интерпретации, нет реальности самой по себе», то есть знание о прошлом мы всегда получаем опосредовано, уже деформированным в соответствии с замыслом создателя источника. Концепт жанра призван продемонстрировать, что коллективные воспоминания с одной стороны это коммуникативное явление, с другой стороны – что коммеморативные практики подразумевают собой включенность неявных и органично вписанных отсылок к прошлым актам памяти, создавая своего рода преемственность, связь прошлого и настоящего, процессуальность. Последний концепт – профиль. Здесь подразумевается, что память является лишь одной из частей картины смыслов настоящего, и имеет очень тесную связь с политической смысловой системой. По мнению Джефри Олика – «смысл и идентичность есть цель политики», а коллективная память затрагивает процесс самоопределения общности. Только в совокупности эти четыре концепта могу позволить дать взвешенное представление о поле памяти конкретного сообщества.
Стоит отметить, что Джефри Олик не только старается концептуализировать исследовательское поле memory studies, но и делает шаги к институционализации этого направления. В 2008 году им и рядом других ученых был основан журнал Memory Studies, а в 2016 году учреждена Ассоциация исследований памяти. В целом, это научное направление так и не смогло избавиться от своих «родовых» проблем таких как: междисциплинарность; отсутствие четкого определения собственного предмета, методологии и понятийного аппарата; слабая институционализация.
Подводя итог экскурса в исследовании коллективной памяти стоит сделать некоторые выводы:
- Память является социальным продуктом, конструируется в зависимости от интересов группы и используется для достижения солидарности в обществе, для мобилизации
- Память носит потенциально конфликтный характер. С одной стороны, она связана с групповыми настроениями, акцентируясь в первую очередь на «победах», «трагедиях», «травмах», «героях» и «предателях». С другой стороны, как и идентичность – для определения «самости» группы необходима «аут-группа», в противовес которой и определяются характерные черты «ин-группы».
- Память, как и история не имеет отношение с объективным прошлом, но с образами и интерпретациями.
- Память – не монолитное образование, а потому существует несколько групповых нарративов в один и тот же момент времени.
Исходя из этого, мы может дать рабочее определение политики памяти, как деятельности акторов, обладающих политической властью, направленной на утверждение конкретных образов прошлого через отбор и интерпретацию фактов истории с использованием средств правового регулирования, образовательной и культурной политик.
1.2 Политика памяти в современном российском обществе
В рамках современного общества политика памяти имеют большую значимость, так как она выступает, с одной стороны, аспектом стратегической политической культуры, а с другой – социально-философским понятием. Однако спектр вопросов, затрагиваемых политикой памяти, довольно широкий. Д.А.Аникин выделяет два аспекта политической памяти: урбанистический и региональный[41].
Так, автор отмечает, что представить и описать процесс функционирования городского пространства позволяет пространственный подход. Термин «пространство» можно рассматривать в различных структурах городской среды, обозначая им как специфику застройки городского пространства, так и описывая им образ города, формирующегося в сознании его жителей.
М.Элиаде в своих исследованиях отмечает, что в городском пространстве фундаментом формирования политики памяти является появление категорий «центра» и «периферии». Так, формируя свое сознание на основе окружающего его пространства, человек это пространство осваивает и обживает, придает ему некую осмысленность и наделяет памятью[42].
Образ города, его отражение в сознании его населяющих горожан, способность конструировать его и производить различные социальные миры становятся главным фокусом внимания исследователей.
Отдельным вопросом изучения городского пространства можно считать то, как прошлое вплетается в ткань жизни города настоящего. Такое взаимодействие может носить как направленный, сознательный характер, так и происходить стихийно. Городское пространство можно рассматривать как медиатора или носителя памяти, используя его мы можем сохранять и актуализировать образы прошлого. С точки зрения Александра Дюкова[43]принципиально важно различать именно политику памяти как средство конструирование и поддержания групповой идентичности, в особенности национальной, и историческую политику как комплекс мер по использованию прошлого для достижения сиюминутных политических целей, как внутри- так и внешнеполитического характера.
Автор приводит в качестве примера политики памяти — коммеморативную практику Дня победы — возложения цветов к памятникам погибших солдат. Эта практика носят как индивидуальный характер, так как связаны с личными переживаниями, чувством долга, так и коллективный (если можно сказать даже жанровый характер, используя методология Дж. Олика), при этом они не считаются навязанными. В противовес этому, есть историческая политика, которая выводит на передний план новых «героев» и «жертв», переосмысливает прошлое для реконструкции или конструирования новой групповой идентичности. В действительности различие этих двух категорий в терминах «манипуляции» не представляется состоятельным, так как и политика памяти подразумевает задействование различных образов прошлого в зависимости от существующей повестки дня.
Пространство современного города становится таким образом объектом политики памяти, отдельные части ландшафта прошлого могут видоизменяться, забываться или актуализироваться. Для этого используются финансовые и информационные ресурсы и такого рода политика памяти может дать практический эффект, если находит отклик в лице горожан и отвечает приоритетам государственной политики.
Чтобы определенные образы прошлого закрепилась в сознании граждан, важна ее визуальная презентация. В современном обществе визуальный аспект политики памяти является неотъемлемой частью повседневной жизни.
Так, Ж. Ле Гофф приводит в сравнение средневековый город, где аналогичным элементом пространства выступал готический собор, который своими масштабами и визуальным эффектом закладывал в сознание людей политику памяти о нерушимости феодальной лестницы и расслоения общества.
Массовая визуализация, появление посредника между миром реальным и миром образов, замена текста на изображение редуцирует картины миры, сводя их до стереотипов. Визуальная культура способна стирать разницу между оригиналом и копией, так как наиболее отличительной её особенностью является постоянное репродуцирование. Если рассматривать визуализацию городского пространства в рамках того, что она рождает повседневную образность, которая закрепляется в наши привычные действия и рождает символические установки.
Д.А.Аникин отмечает, что нельзя рассматривать образы прошлого как нечто неизменное и скрытое.[44]Говоря о городском пространстве мы подразумеваем прежде всего динамику, одни картины прошлого приходят на смены другим, появляются новые элементы, что в свою очередь порождает и новые практики памятования.
По мнению А.Шюц[45], несмотря на то, что мы можем иметь дело с образами, у которых нет под собой основания, их соотнесенность с прошлым придает легитимность. Новая визуальная культура в социальном пространстве города приобретает черты укоренённости и естественности.
Поле памяти в городском пространстве приобретает конфликтный характер, где представлены разные позиции акторов. Актуализируя те или иные образы прошлого, материально или символически воплощенных в пространстве города появляется возможность реализации политических стратегий.
Так, например, как отмечает А.Ассман[46], в современном городском пространстве России такие знаки выражают символическую значимость для настоящего, но по сути могут не являться монументами прошлого. Такими знаками автор называет памятники архитектуры, искусства и истории.
В этой связи может показаться интересной мысль Р.Барт[47], что через использование знакомых образов и наименований отдельных городских пространств, можно достигать «эффекта реальности», использование большего количества мелких, и порой незначительных деталей, заставляет нас верить в реалистичность картины, которая порывает с означающим, поглощенного референтом.
Так, можно отметить необходимый минимум политики памяти в российском обществе – это знание и память о событиях Великой Отечественной войны. О героях, которые там были, и о местах, которые приобрели воинскую славу. Несмотря на большой промежуток времени, в политике памяти Великая Отечественная Война является сильным и важным элементом, способным объединить под одним лозунгом и под одной целью представителей разных поколений и социальных слоев.
Возвращаясь к городскому пространству в рамках урбанистического подхода к формированию политики памяти, можно выделить некоторые способы визуализации прошлого. Яркими примерами экстернализации можно назвать памятники, наименования улиц, площадей, улиц, музеи, кунсткамеры, мемориалы, памятные таблички, все то, что Пьер Нора назвал «места памяти».
Однако политика памяти требует системного и комплексного подхода. В рамках комплексности стоит отметить не только воссоздание памятников прошлого в городской среди, визуализацию и изменение городского ландшафта, но также создание социально-эмоциональных критериев. К ним относят проведение мероприятий, больших фестивалей, митингов и возложений. Подход системности предполагает регулярное и частое воздействие на сознание горожан объектами политики памяти.
Стоит при этом заметить, что символы, связанные с городским пространством, приобретают значимость только при пересечении с социальными практиками, то есть важна частотность, достигаемая через визуализацию и вхождение в обыденную систему образов. Примечательным оказывается, что память о Великой Отечественной войне в этом случае, актуализируемая несколько раз в году.
Городские ландшафта политики памяти таким образом формируются из образов, которые имеют визуальную природу и вплетенные в нашу повседневность, что лишает нас возможности полноценной рефлексии прошлого.
Также рассмотрим второй подход к вопросу о формировании политической памяти – региональный.
Оперирование фактами и образами прошлого является качественным ресурсом власти и политической борьбы, позволяющим подтверждать естественность порядка вещей, так как генеалогия позволяет говорить о преемственности и стабильности, или наоборот, говорить о назревших потребностях в переменах.
Для понимания механизма памяти обратимся к региональному уровню использования политики памяти в современной России.
Можно выделить некие магистральные направления, в рамках которых идет преобразование образов прошлого:
- Анализ, переоценка исторического опыта, пройденного Россией в советское время.
- Активное обращения к проектам прошлого, которые существовали до установления советского строя, или находились в антагонистическом отношении к нему.
- Поиск новых образов прошлого, которые бы смогли отвечать новым потребностям современного российского общества.
В рамках современного российского общества возникает сложность в формировании единой политики памяти на всей территории, так как в государстве высоко развит региональный компонент. Это позволяет говорить о целом плюрализме объяснительных картин прошлого. При том, как отмечает Ж.Т.Тощенко[48], политика памяти регионов зависит не только от специфики исторического пути каждого из них, наличия специфического мировосприятия как такового, но и от устремлений руководителей и глав регионов.
Патриотизм в современном российском обществе является одной из лидирующих концепций развития политики памяти. Однако стоит отметить, что его формирование встречает ряд проблем как на федеральном уровне, отсутствия концептуального понимания того, что есть в целом русская идея»», так и на региональном уровне, где элиты не способны сформировать образ, способного отвечать сразу нескольким требованиям.
Во-первых, политика памяти должна иметь своей основой текущее положение российского общества и отвечать стратегии развития социально-политической сферы государства. Во-вторых, мощным рычагом политики памяти является формирование гордости за историческое прошлое своей страны, что требует однозначного понимания каждого исторического периода от всех граждан, независимо от региона проживания. Так, в-третьих, важно налаживать диалог с представителями всех регионов и формировать принципы и идеи идентичности и толерантности для общности и чувства единения, которые необходимы для реализации политики памяти.
Перечисленные аспекты специфики политики памяти говорят о трудностях применения регионального подхода, что требует нового, комплексного подхода.
Однако региональный подход активизации политики памяти является мощным и эффективным политическим инструментом. Так, Д.А.Аникин[49] предлагает стратегию трансформации политики памяти в России на основе регионального аспекта. В рамках стратегии он выделяет два направления ее реализации: теоретический и эмпирический.
На теоретическом уровне Д.А.Анинкин предлагает изучить режим темпоральности, объясняющий соотнесение прошлого, настоящего и будущего для формирования стратегии вариативности регионов России. Эмпирический уровень предполагает сбор источников, в которых можно обнаружить образы прошлого, конструируемые в рамках отдельного региона. Перемычку двух уровней обеспечивает промежуточный этап, где идет уточнение критериев отбора материалов для анализа, разрабатывается методика анализа, проводится кросс-региональное сравнение политик памяти.
Объектом исследования на эмпирическом уровне могут стать как корпус официальных документов, содержащие представление региона о его месте в историческом полотне России в целом; образовательные практики и тексты, со свойственными только этому региону героями, жертвами, трагедиями; материальное воплощения – как памятники, или символическое – как название улиц, городов, площадей; музеи; используемые визуальные символы.
Д.А.Анинкин убежден, что данная стратегии исследования региональной политики позволит выявить несоответствия политических ориентиров в каждом регионе, создать в последствии единую концепцию федеральной политики памяти и актуализировать вопросы политики памяти в рамках современного российского общества.
Таким образом, можно сделать вывод, что несмотря на выявленные недостатки регионального подхода, он все же сможет стать мощным политическим инструментов в реализации политики памяти при правильном подходе и выработке рабочей стратегии.
Рассмотрение двух подходов формирования в современной России политики памяти позволил отметить, что государственная политика памяти может выступать как отдельное направление политики, наряду с культурной, экономической, социальной, а иногда и совмещая в себе практики каждой из них. Так, она не только выступает как отдельное направление, но также способствует реализации стратегии развития каждого из смежных направлений, являясь частью всех сфер нашего общества.
В последнее время, как отмечает В.М.Утенков[50], политика государства особую значимость придает консолидации общества, в связи с чем осуществляются новые поиски образов национальной идентичности и рычагов формирования политики памяти.
В рамках реализации политики памяти, как уже было ранее отмечено, особое внимание уделяется актуализации ее региональных элементов.
Сложности реализации стратегии политики памяти выделяются в противоречиях, носящих скрытый характер. Они касаются исторических событий Российской Федерации, межнациональных конфликтов, антитолерантного поведения и неопределенной структуре коммеморативного пространства.
Однако на сегодняшнее время в российском обществе сложились определенные тенденции, без которых политика памяти не может быть реализована. Так, для выработки оптимальной стратегии развития политики памяти важно не только рассмотреть ее позитивные аспекты, но также отметить то, что уже не может быть реализовано в нашем обществе в рамках политики памяти.
При формировании политики памяти важно учитывать и анализировать все факторы и риски, которые могут препятствовать реализации патриотической программы. Для российского современного общества эти риски выражаются в особенностях «массового исторического сознания и погрешностях сравнения сознания нашего общества и сознания общества постсоветского периода»[51].
Ж.Т.Тощенко[52] рассматривает государство как основного актора политики памяти, что говорит о необходимости отталкиваться от препятствий и рисков, которые встречаются у него на пути. В качестве основных рисков выделяются внешнеполитические и внутриполитические.
В числе внешнеполитических рисков формирования политики памяти в современном российском обществе выделяют протекающие глобальные процессы, связанные со стиранием традиционных границ суверенных государств. Можно отметить как риск и наличие «враждебных» исторических дискурсов, которые характерны для Восточной Европы. Основой для такого являются «исторические обиды», мифы о «золотом веке», которые позволяют предъявлять исторический счет России как правопреемнику Советского Союза. Подобные нарративы жертвенности не предполагают выстраивание добрососедских отношений и не позволяют вести конструктивный разговор на государственном уровне. Нельзя не отметить и напряженность во внешней политике России и Запада. Немаловажным фактором является и мигранты, общности которых не готовы порывать с собственными картинами прошлого, так как это нарушит их собственную идентичность. Все это способно стать или уже является основой для мемориальных войн.
Другой группой рисков, с которыми сталкивается Россия, являются внутриполитические. Сложившая модель политического устройства страны, где основными держателями различных форм капитала являются представители высшей когорты бюрократии и экономической элиты, не предполагает качественную проработку политики в разных сферах, отвечающей стратегическим национальным внутриполитическим интересам.
Нельзя не отметить и низкое качество политических институтов, которые ответственны за проведение политики памяти в стране. Эта проблема заключена в пассивности органов государственной власти, неспособностью сформулировать повестку дня, стратегию, на которые будет работать политика памяти, коррумпированность чиновников. Можно также отметить непоследовательность, неконгруэнтность в работе с картиной мира молодежи. Важной «родовой» проблемой является наличия большого числа национальных нарративов в рамках государства, где каждый субъект, меньшинства стараются сохранить свою идентичность, вступая порой в конфликт друг с другом или с общегосударственной политикой памяти.
Стоит сказать, что в России уже не впервые формируются «волны ностальгии», неконсервативные настроения, исходя из неблагоприятного социально-экономического положения в стране. Запрос на сильную власть, актуализирует и определенные образы прошлого.
Среди рисков в России также отмечают большую степень неоднородности населения страны, связанные с эмиграционными и иммиграционными факторам.
Чтобы определить направление политики памяти, важно отметить, что сама по себе политика памяти является целенаправленным процессом. Встает вопрос, на кого может быть направлена эта политика, кто является её целевой аудиторией. С одной стороны, говорить о формировании единого подхода при наличии такого количества альтернативных картин (этнических, институциональных), не представляется возможным, так как эффективность будет крайне мала. Говорить же о противостоянии официального дискурса коммеморации и народного представляется очень большим допущением.
Отдельной проблемой стоит назвать ценностный вакуум. За более чем двадцатилетнюю историю государственная власть так и не смогла выработать ценностного ориентира, определиться, что есть «русская идея». Отсутствие ценностного компонента не позволяет выстроить желаемую картину будущего, заставляя руководствоваться лишь краткосрочными потребностями.
Краткий обзор проблем, с которыми сталкивается политика памяти в современной России, позволяет говорить о необходимости качественно новых подходов к её формировании. Кажущимся решением может быть проект, который является надэтничным, плюралистичный и децентрализованный, но, как было уже сказано ранее, групповая идентичность коллектива с его символами и образами, будет иметь более высокое положение, что не позволит уйти от традиционных моделей.
Таким образом, можно сделать вывод, что при рассмотрении ряда вопросов о выборе правильной стратегии, учете рисков и анализе подходов государственной политики памяти важно рассматривать это понятие с разных подходов.
Так, одним из подходов формирования политики памяти является урбанистический подход, позволяющий рассмотреть ее формирование в рамках городской среды. В рамках данного подхода важным аспектом является рассмотрение различных методов формирования сознания граждан путем преобразования городского пространства. Так, во-первых, мы можем говорить о визуализации городской среды символами исторической памяти. Эта наполненность городского пространства билбордами, рекламными макетами, «растяжками» и таблоидами, которые окружают жителей города и становятся частью городской повседневности. Также в рамках городского пространства важным инструментом политики памяти считается городской ландшафт и постройка и возведение памятников архитектуры, искусства и памяти.
Второй рассмотренный нами подход был региональным. В рамках этого подхода анализируются и сопоставляются различные особенности, возникающие на основе автономности регионов и влияющие на критерии формирования политики памяти. Данный подход не считается успешным, однако Д.А.Аникиным была предложена и рассмотрена стратегия развития государственной политики памяти путем усовершенствования и доработки регионального подхода. Программа региональной политики памяти предполагает поэтапный трехуровневый подход формирования идентичности, общих ценностей и настроя целевой аудитории политики памяти как целенаправленного действия.
Также в рамках вопроса политики памяти были рассмотрены внешнеполитические и внутриполитические риски, препятствующие эффективной реализации государственной политики памяти.