ГЛАВА 2. Пространство политики памяти в деятельности российских политических партий
2.1 Акторные основания политики памяти
В начале XXI века произошло не только изменение нарратива памяти во всей Европе, также была переосмыслена непосредственно природа культурной памяти. Эту сферу стали рассматривать в качестве части политики, в то время как раньше она виделась пространством изживания всего политического. Существовавший до этого подход содержал в своей основе устранение разногласий, которые наблюдались как в отдельных странах, так и в отношениях между различными нациями. Теперь же на первое место выступил антагонистический подход, заключающийся в превращении в памяти в поле непримиримых конфликтов.
Результатом можно назвать институционализацию политики, которая оказалась весьма интенсивной. Также в качестве важных результатов стоит упомянуть изменение подхода к изучению политики памяти, концентрацию на взаимодействии коммеморации и акторов в качестве методики конституирования групп, изменение в понимании роли исследователя: он стал рассматриваться в качестве непосредственного участника исследуемых процессов.
В России начало процесса институционализации политики памяти наблюдалось несколько позже. В качестве переломного момента можно назвать 2012 год, именно этим годом датировано создание Российского военно-исторического общества, Российского исторического общества. Также в данный период была открыта работа по созданию Историко-культурного стандарта, велась разработка проекта, впоследствии ставшего проектом по созданию тематических парков «Россия – моя история». В 2012 году приняли закон, касающийся иностранных агентов, появился проект «Бессмертный полк». В 2013 году стартовал проект «Последний адрес».
В 1960-1970-е годы шло создание нарратива памяти, который утвердился в рамках ЕС в 1980-1990-х годах[1]. В его центре находился Холокост, который является абсолютно уникальным событием в истории Европы, как по масштабам, так и по дальнейшим последствиям. Стоит сказать, что в XXI веке данный нарратив начал сменяться «историей двух тоталитаризмов». Причиной этого стало давление новых членов, входивших в Европейский Союз. Здесь проводилось равенство между преступлениями коммунизма и преступлениями нацизма, Холокоста – с ГУЛАГом[2].
Изменения, наблюдаемые в тот период, имели отношение как к конструкции нарратива в Европе, так и к осознанию природы коллективной сферы публичной активности, носящей наименование культурной или коллективной памяти.
Опыт Германии считался в конце восьмидесятых – начале девяностых годов двадцатого столетия образцовым, причем в России в том числе[3]. В качестве его описания использовались такие понятия, как Vergangenheitsbewältigung или преодоление прошлого, а также Aufarbeitung der Vergangenheit – проработка прошлого. Данные процессы рассматривались в качестве морального императива, а также считались условиями, необходимыми для дальнейшего успешного развития общества.
Специалисты считали, что необходимо обсуждать прошлое, его трудные моменты, это должно было привести к тому, что народы, находящиеся прежде в состоянии конфликта, придут к взаимопониманию, примирению. Косвенным подтверждением упомянутого подхода являлись события, произошедшие в Западной Европе. В девяностых годах двадцатого века здесь существенно увеличилось количество государств, открыто и публично говоривших об ответственности за Холокост[4]. Упомянутый подход несколько позднее назвали космополитическим[5]. Он заключался в постулировании возможности формирования общих нарративов, являющихся наднациональными. Они должны были популяризовать возможность создания общих для разных стран учебников истории. Также космополитический подход заключался в том, что имел место «критический патриотизм», принимающий во внимание в первую очередь постыдные эпизоды в истории нации. Это приводило к тому, что нарратив, основанный на страданиях собственной нации, полностью исключался.
Упомянутый подход к памяти воспринимался в качестве нормативного. Это привело к тому, что претенденты на вступление в Европейский Союз в определенной степени имитировали его, готовясь к получению членства в ЕС.
В том, каким образом велось политическое использование памяти в Западной Европе, имели место и репрессивные элементы, однако они воспринимались в качестве маргинальных. Примером можно назвать известный «спор историков» в Германии – его воспринимали в качестве спора правильного и неправильного восприятия прошлого. Этот спор должен был разрешиться и исчезнуть[6].
Исследования, которые велись в то время (среди них стоит в первую очередь упомянуть проект Пьера Нора, касающийся «мест памяти»), по большей части имели отношение к единому большому нарративу. Последний должен был формироваться нацией и служить для нее объединяющим фактором. При этом тот момент, что общий нарратив, описывающий необходимый подход к истории, приводил к неприятию других точек зрения, не учитывался сознательно. Если имел место конфликт, и велось его обсуждение, этот процесс рассматривался в качестве ступени, необходимой для формирования общей позиции, общего нарратива, устранения несправедливостей, имевших место в прошлом[7].
Таким образом, имело место мнение, что политические законы не применимы и не являются рабочими в сфере культурной памяти. Данный подход привел к тому, что термин Geschichtspolitik или историческая политика, приобрел исключительно негативную окрашенность. Данный термин появился в контексте «спора историков». Он был необходим для того, чтобы обозначить невозможность участия политиков в формировании, восприятии и использовании культурной памяти для достижения ими определенных политических целей.
В то время культурную память воспринимали в качестве сферы, отделенной от политики. Считалось, что во главе угла в ней должно стоять «гражданское общество», иначе говоря – либерально-демократическая общественность.
Разрушением прежнего соглашения, однако, послужило столкновение с существующей в действительности восточноевропейской культурой памяти[8]. Последняя содержала в своей основе другие моменты. Основой являлся национализм, жертвой – главной, а возможно, и единственной – становилась собственная нация. Образец Германии, в основе которого лежало убеждение о том, что национализм обязательно приводит к нацизму, а также о том, что память должна основываться на покаянии, совершенно не воспринимался государствами Восточной Европы[9]. Конфликт скрывали до некоторого времени, а государства, которые заявляли о желании войти в ЕС, стремились показать свое крайне положительное отношение к космополитическому подходу в качестве общеевропейской ценности. Но ситуация была совершенно иной в действительности – подход посткоммунистических элит к политической памяти совершенно отличался[10]. Причем здесь стоит сказать не только о том, что имела место полная невозможность совместить виктимный нерратив, имевший место в странах Восточной Европы, с вариантом общеевропейского нарратива, присутствующего в Западной Европе. Скорее дело было в том, что присутствовало другое понимание сути культурной памяти. Стокгольмская декларация 2001 года, касающаяся коммеморации Холокоста, являлась наивысшей ступенью развития космополитического дискурса памяти, существовавшего в Европе. Сюда же стоит отнести взгляд, касающийся политического использования памяти. Память в данном случае рассматривалась в роли сферы для преодоления всего политического[11].
На рубеже двадцатого и двадцать первого века уже различались черты разрушения «космополитического консенсуса». Однако особенно заметными они стали после того, как Европейский Союз в 2004 году вступил в стадию резкого расширения в восточном направлении. В ЕС вошло одновременно десять новых государств, из них восемь являлись посткоммунистическими. После этого Европейский Союз утратил основной инструмент оказания воздействия на поведение их элит. Можно упомянуть о том, что уже в 2004 году в Польше можно было увидеть публикации, касающиеся исторической политики и говорящие о ней в совершенно другом свете, нежели имели в виду основатели термина Geschichtspolitik[12].
В данном понимании историческая политика являлась частью политики, как внутренней, так и внешней. Исследователи отреагировали на это следующим образом: осудили упомянутый сдвиг, выраженные в нем убеждения[13]. Но с течением времени задача изменилась с морального осуждения на проведение исследования данного подхода и последствий данной методики с точки зрения исследования культурной памяти. Можно сказать, что исследованию подвергались политики памяти и политические использования истории[14].
Космополитический подход является неискренним или неправильным, если концентрироваться на политике памяти, политическом использовании истории, исторической политике. Такой подход не принимает во внимание или отрицает, исходя из собственной корысти, наличие борьбы различных мнемонических акторов в данной сфере. Интересы последних зачастую непримиримы[15].
Таким образом стоит вести речь не о диалоге, нацеленном на устранение существующих противоречий, но о том, что политические оппоненты вели антагонистическое противостояние. Причем непримиримость последнего основывалась на том, что культурная память была определена в качестве связанной напрямую безопасности государств, наций и демократии, а также на том, что сфера культурной памяти стала активно применяться в качестве средства для самоутверждения групп, которые желали добиться преимуществ в качестве компенсации за несправедливости, оскорбленные чувства, для артикуляции «травматического опыта». Именно тогда возникло понимание того факта, что акты коммеморации являются констатацией наличия группы[16].
Антагонистическим актом называют любую попытку оспорить групповой нарратив, имеющую место в случае наличия вопроса, касающегося безопасности или непосредственно существования какой-либо группы, ее прав. Исследователями был сформирован термин «mnemonic warriors» или «воители памяти». Он был предназначен для описания мнемонических акторов, настроенных друг к другу непримиримо. Исследователи, предложившие термин, имели в виду то, что поведение упомянутых акторов содержит в своей основе осознание собственной правоты[17]. В качестве демонстрации сути упомянутого термина стоит указать на борьбу с памятниками, наблюдавшуюся во многих государствах. Убежденность в собственной правоте, о которой ведется речь, не является обязательной характеристикой. Так называемые «воители памяти» признают право любой национальной группы иметь свой нарратив. Однако они настаивают на том, что их нарратив отличается достоверностью и полнотой, а также на том, что имеют право считать именно так. Для них важно утвердить права собственного нарратива. При этом они считают любые критические замечания, касающиеся нарратива, в качестве диверсионной политики против его единства и сплоченности. Именно эти факты являются причиной высокой и необычной активности государств, расположенных в Восточной Европе, касающейся создания законодательных актов. Последние запрещали попытки оспорить определенную интерпретацию, которая задавалась национальными нарративами[18].
Именно по этой причине стоит указать на важность того момента, что именно принимает во внимание воинственный мнемонический актор, изменяя нарратив. Здесь стоит понять, может ли он в действительности изменить свою позицию или пытается придать своему нарративу меньшую уязвимость для критических замечаний, при этом не изменяя его сущность.
Два упомянутых подхода существенно отличаются друг от друга, один из них может состоять в попытке возвращения к «критическому патриотизму», другой – попытки сделать нарратив этнической виктимизации и непогрешимости более прочным[19].
Интенсивная институционализация политики памяти может быть определена в качестве одного из последствий описания культурной памяти в качестве сферы политического, сферы непримиримого конфликта. Политическим акторам требуются специальные инструменты, которые позволяют им принимать активное участие в политике памяти. Ими проводится масса экспериментов с учебниками, мемориалами, музейными комплексами, также они изобретают новые, например Институты национальной памяти. Здесь стоит указать на процессы, непосредственно связанные между собой: стремление преобладающих элит сформировать независимые институты, обладающие свободой в проведении определенной политики памяти в сравнении с государственными структурами, а также контроля автономных инициатив. Необходимо понимать, что подобные инициативы имеют возможность поддаваться такому контролю.
Когда политика признает культурную память, это приводит к изменениям в понимании задач, а также принципов функционирования последней, ее изучения.
В качестве наиболее масштабной попытки переосмысления упомянутых подходов и способов стоит упомянуть попытку группы авторов. Они говорили о том, что наступила третья волна «memory studies»[20]. Они внесли предложение о рассмотрении производства памяти в качестве элемента процесса создания идентичностей, а также появления сообществ[21]. Ранее при обсуждении политики памяти речь, по большей мере, шла о том, каким образом строить нарратив, выбирать основные места памяти, методах продвижения нарратива, для чего использовались учебники, музеи, памятники, памятные даты. Затем же во внимание стали приниматься конфликты между нарративами, борьба за музеи, памятники. Последствием этого должно было стать пристальное внимание исследователей к акторам и институтам. Причем последние два воспринимались в качестве устойчивых практик и организаций. Помимо этого, исследовалось их взаимодействие в рамках процессов коммеморации[22].
Авторы, написавшие статью, касающуюся «третьей волны», также говорят о том, что имело место изменение понимания роли, играемой непосредственно исследователями. Последние являлись активными членами общества, поэтому принимали участие в идейных и политических конфликтах. Таким образом, ученые стали участниками политики памяти. Особенно заметно это можно отследить сегодня, когда наиболее важными элементами политической ситуации являются войны и конфликты. Причем неважно, о чем идет речь: о спорах, касающихся обсуждения исторических событий (от Второй мировой войны до событий в Соединенных Штатах Америки во время войны Северных и Южных Штатов), или об обсуждениях судьбы процессов глобализации и либеральной демократии, которые казались совершенно неоспоримыми. В качестве примера данной политической вовлеченности стоит упомянуть статью, приведенную в одном из номеров «Memory Studies». В этой публикации содержится описание современной ситуации, сложившейся в странах Европы и Соединенных Штатах Америки, в качестве угрозы, которая может привести к новому распространению фашизма. Здесь напрямую указано то, что у исследователей памяти имеются определенные обязанности и политические задачи[23].
Такого рода политизированность и своего рода паникерство можно чаще всего увидеть в социальных сетях. Однако на данный момент они вновь и вновь появляются в известных изданиях, посвященных науке, а также в стенах высших учебных заведений.
Упомянутые тенденции приводят к тому, что влияние политических акторов становится более интенсивным, а создание институциональной среды политики памяти также наблюдается и в России, однако, с собственной спецификой. Проанализировав российские государственные программы патриотического воспитания, рассчитанные на пятилетний срок и принятые в 2005, 2011 и 2015 годах, Питер Бюргер говорит о том, что реализация первой программы практически полностью осуществлялась Министерством культуры и Министерством по делам печати. При этом программа 2011 года направляла основную часть финансирования в адрес специализированных правительственных агентств, которые к тому времени были уже созданы. А начиная с 2010 года началось активное строительство НПО, работающих с данной проблематикой и имеющих тесные связи с властью[24].
Основным местом в патриотическом воспитании на протяжении длительного времени остается политика памяти, причем в особенности стоит сказать о коммеморации военных подвигов. На стыке первого и второго десятилетий двадцать первого века в России наблюдается резкое ускорение институционализации политики памяти. Особенно заметным это становится на фоне предшествующего явного отставания России в данном моменте от большей части соседних государств.
В июле 2012 года был принят закон об иностранных агентах. В результате сложились условия, при которых упомянутый процесс резкой институционализации политики памяти стал наиболее заметным. Принятый закон сделал финансирование НПО, производимое из зарубежных источников, значительно более трудным. Помимо этого, наблюдалось быстрое увеличение объема государственных влияний в данную сферу. Все упомянутые факторы сделали еще более четкой роль государства в качестве основного актора и звена, регулирующего политику памяти. Основная часть финансирования от государства направлена на патриотическое воспитание, а также на функционирование НПО, организованных властью или провластных. Однако финансирование попадает и к автономным структурам, в течение длительного времени функционирующим в упомянутой сфере. При этом наблюдается изменение их взаимоотношения с государственными властями, а также формирование новых инициатив, борющихся за свою независимость. В качестве примера стоит упомянуть предоставление в 2016 году крупного гранта от государства в адрес Фонда «Холокост». Также интересным является постоянное получение проектом «Последний адрес» грантов от Фонда «Президентский центр Б.Н. Ельцина».
Система грантов, существующая в России, с течением времени стала главным источником получения финансирования для исследований памяти. Это, несомненно, оказывает существенное влияние на то, какие темы выбираются для исследовательских проектов. Все это приводит к большей интенсивности самоцензуры ученых. Однако следует указать и другой важный фактор. Исследователи памяти весьма активно привлекаются новыми институтами в сфере политики для роли экспертов. Последствия этого являются неоднозначными. Соглашаясь или отказываясь принимать участие в экспертизе, исследователи уже вынуждены делать политический выбор, демонстрировать готовность или несогласие сотрудничества с определенным институтом. Причем дело здесь не только в упомянутом выборе. Инсайдерская информация, которая не может быть получена извне, очень важна при изучении институтов, в отличие от изучения нарративов. Исследователь же, попадая внутрь определенного института, попадает под ограничения, накладываемые корпоративной этикой. Все это несет за собой сложности, которые будут анализироваться лишь в дальнейшем.
В период с 2009 по 2012 годы существовала Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Она лишь нанесла ущерб имиджу, не оставив заметного следа. Однако в 2012 году появились две всероссийские организации, которые близко сотрудничали с властью. Это Российское военно-историческое общество и Российское историческое общество. Если анализировать ситуацию сегодня, то можно сказать, что Российское военно-историческое общество, основанное прямым указом президента[25], существенно опережает Российское историческое общество в институциональном развитии. Российское военно-историческое общество имеет отделения во всех субъектах Федерации, все они обладают значительной поддержкой власти в регионах, при этом во главе практически половины отделений организации стоят региональные чиновники высокого ранга. Под патронажем Российского военно-исторического общества находится масса патриотических и реконструкторских организаций. Российское военно-историческое общество функционирует в такой области политики памяти, где государству легче добиться взаимопонимания с обществом, ведь коммеморация героев войны во все времена оставалась основным элементом национальной идентичности[26].
Однако роль Российского исторического общества также следует оценивать по достоинству. Ведь данная организация курирует перестройку преподавания истории в школах, что является иной, но также очень важной институциональной сфере политики памяти. В 2012 году по инициативе президента был создан Историко-культурный стандарт. Таким образом, контроль школьной программы по истории стал более тщательным. Это касается и региональной составляющей. Стоит сказать, что одной из основных проблем в современной российской политике памяти является гармония локальных групповых нарративов и общегосударственного большого нарратива.
Перейдем к следующему крупнейшему актору в области политики партии – Русской православной церкви. Она находится в тесном сотрудничестве с государственной властью, имеет целую сеть епархиальных музеев, контролирует значительное количество мемориалов, которые имеют отношение к политическим репрессиям. Примером стоит назвать Бутовский полигон. Некоторые исследователи говорят о том, что Русская православная церковь при содействии государственной власти получила влияние над «Мемориалом», участвуя в борьбе за формы коммеморации жертв репрессий[27].
В 2013 году начала свою работу выставка «Православная Русь. Романовы», став шагом к созданию тематических парков «Россия – моя история», решение о формировании региональной сети которых было принято в 2016 году. Однако первые элементы экспозиции можно было увидеть в одном из павильонов ВДНХ еще в 2015 году. С течением времени к контролю Русской православной церкви за этим новым институтом прибавилось участие в процессе Российского военно-исторического общества. С особенным вниманием следует отнестись к сочетанию регионального и общего, наблюдающемуся в тематических парках.
Стоит сказать, что тематические парки воплотили тенденцию, наблюдаемую в государствах Восточной Европы с начала XXI века, причем сделали это на совершенно новом уровне. Музей был переосмыслен в качестве нового представления нарратива, а не обычного объекта для хранения артефактов.
Одними из первых таких экспозиций можно назвать выставку о Голодоморе, которая была организована по поручению Виктора Ющенко, а также рижский Музей оккупации, где в дополнение к плакатам представлено достаточно ограниченное количество мультимедийных средств. Такие экспозиции становятся особенно ценными для политики памяти, в особенности в больших государствах, именно по причине возможности их репликации.
В государствах Восточной Европы партийная конкуренция выражена весьма четко, здесь можно видеть, как функционирование ряда музеев происходит под контролем и при поддержке политических партий. При этом наблюдается новое представление соответствующей исторической версии. В качестве примера стоит упомянуть Дом террора в Будапеште, где продемонстрирован «мученический» нарратив партии «Фидес», а также Мемориальный центр Холокоста в этом же городе, где показан нарратив «критического патриотизма».
В странах Восточной Европы создано большое количество музеев геноцида, террора и оккупации. Все они сосредоточены на мартирологии собственной нации. С течением времени, в процессе увеличения популярности левых сил имеет место подавление ностальгических настроений, а также подкрепление нарратива, который связывает левую идею с образом тоталитарных репрессий[28]. Данный процесс особенно заметен в противодействии двух берлинских музеев: государственного, который ставит акценты на терроре и контроле, а также частного, пользующегося гораздо большей популярностью и демонстрирующего повседневный быт коммунистической Восточной Германии.
Интересна для исследователей и судьба гданьского Музея Второй мировой войны. Благодаря ей, можно указать на еще одно важное измерение процесса институционализации политики памяти. Этот музей, большую роль в создании которого играл Международный консультативный совет, должен был стать местом общеевропейской памяти, в нем видели доказательство того, что имеет место тенденция к глобализации памяти, несмотря на то, что польская почва для этого является весьма непростой. Однако после того, как на выборах победа была одержана «Правом и справедливостью», формат музея, уже готового к открытию, был изменен в организационном плане. Руководство музея поменялось, что привело к тому, что «национальное» стало главенствовать над «общим». Имел место скандал, в котором директор музея прервал выступление польского музыкального коллектива, приглашенного самим музеем. После этого он выгнал участников. Причиной этого стало исполнение песни «Темная ночь», которая, по его словам, была проникнута пропагандой большевизма[29].
Стоит обратить внимание на музей ГУЛАГа, который осознанно делает историю лагерей менее негативной, ситуацию с музеями обороны и блокады Ленинграда, музей «Пермь-36». Судьбы всех упомянутых объектов нуждаются в пристальном анализе. Несмотря на то, что открытая «партийность» здесь не наблюдается, вопросы, связанные с институциональным контролем, являются решающими.
Интересно обратить внимание и на процессы, наблюдаемые в медиа. В России в последнее время сформировалась система научно-популярных исторических журналов. Таких специальных изданий в советское время в стране не существовало. Либеральным является «Дилетант», консервативным – «Историк», а в центре находится «Родина». Эти издания нельзя назвать в действительности традиционными, ведь их читателей в социальных сетях больше, нежели приверженцев бумажной версии. Активным развитием отличаются новые медийные формы, например блоги. Сегодня количество людей, просмотревших рецензию на очередной исторический фильм, часто оказывается большим, нежели число тех, кто смотрел фильм в кинотеатре. Поэтому не стоит недооценивать важность новых медиа.
Несмотря на то, что власти предпринимают определенные действия, регулировать интернет трудно. Это имеет отношение и к политике памяти. Анализируя процесс институционализации политики памяти, а также усиление роли государства, выраженное в возникновении значительного количества НПО, связанных с органами власти, значительное уменьшение возможностей негосударственного финансирования, стоит обязательно принимать во внимание и ряд ограничений, с которыми сталкиваются власти, стремясь контролировать данную сферу. В качестве примера назовем «Бессмертный полк». Данная инициатива особенна тем, что может быть скопирована. Следствием этого становится возникновение новых независимых структур. Таким образом, данная инициатива становится законной социальной практикой[30].
Также примером является «Последний адрес». Здесь была выстроена система финансирования, дающая возможность поддержки проекта без привлечения государственных субсидий. Правда, эта организация все же получает государственные деньги. Финансовая проверка, инициированная лидером «Последнего адреса» Сергеем Пархоменко, в качестве первого шага для закрытия проекта, стала просто проверкой. В основном причиной стали издержки, которые связаны с попытками препятствования деятельности, в действительности данные издержки превратились в устойчивые практики. Достаточно интересным с данной точки зрения стоит назвать неудачу, которую потерпели власти Москвы, сделав попытку убрать с Лубянской площади церемонию «Возвращение имен». Сделано это было под предлогом необходимости проведения ремонтных работ. «Мемориал», который проводил эту церемонию у Соловецкого камня, в 2018 году получил предложение проводить ее около памятника жертвам политических репрессий, расположенного на проспекте Сахарова. Ответом стал негатив в социальных сетях. Власти осознали угрозу того, что будет иметь место массовое гражданское неповиновение, и уступили, отменив свое решение[31].
Здесь стоит сказать о ситуации, в которой общественная практика была так признана в сознании масс, что лишь попытка (даже не запрет) изменения ее проведения привела для властей к возможности столь больших издержек, что решение было отменено. «Последний адрес» уже можно внести в категорию устойчивых практик, как и «Мемориал», который подвергался продолжительному давлению властей, однако добился того, чтобы опровергнуть его причисление к иностранным агентам[32]. Также важным является измерение историй, касающихся «Возвращения имен» и «Последнего адреса». Это различие стратегий коммеморации, которое является обычным для государственных и автономных инициатив.
Двусторонний барельеф «Стена скорби», расположенный на проспекте Сахарова, содержит на себе лишь имена скульптора-создателя Георгия Франгуляна и президента РФ Владимира Путина, который издал указ об установке мемориала. Однако под пристальным вниманием «Возращения имен» и «Последнего адреса» находятся именно имена жертв и их индивидуальность. То же самое можно сказать о мемориале, открытом в 2017 году в Бутово на общественные средства, а также о «Стене памяти». Последний объект возведен «Мемориалом» в 2018 году на объекте «Коммунарка» — бывшем специальном объекте НКВД. Средства на его возведения предоставлены Фондом увековечения памяти жертв политических репрессий.
Сегодня отсутствие индивидуальной составляющей является отличительной чертой традиции государства, соблюдаемой в мемориализации. Стоит сказать, что институционализация политики памяти в России, начиная с 2012 года, изменилась. В этом году были созданы Российское историческое общество и Российское военно-историческое общество, также стартовала работа над Историко-культурным стандартом. Основан и проект, ставший прародителем тематических парков «Россия – моя история», принят закон, касающийся иностранных агентов. В 2012 году появился «Бессмертный полк», в следующем – «Последний адрес».
Очередным важным периодом стали 2013-2014 годы. В результате событий, произошедших на Украине, а также после присоединения Крыма к России, контроль над публичной сферой стал более жестким. Это привело к тому, что ряд важных инициатив, касающихся партнерства общества и государства, не увидели свет. Совет по развитию гражданского общества и правам человека подготовил программу коммеморации жертв политических репрессий, она была утверждена в 2013 году. Однако ее свернули. Также снизился энтузиазм властей, касающийся инициативы «Последний адрес».
На данный момент практически утрачена готовность использования культурной памяти в качестве пространства для диалога и сотрудничества с оппозиционно настроенными сегментами общества, которая была ярко выражена в начале второго десятилетия XXI века. Таким образом, в соответствии с вышесказанным, можно в общем и целом описать, каким образом происходит институциональное измерение политики памяти. Работа по изучению данного процесса связана с изменением методик и подходов, акцентированием на взаимодействии коммеморации и акторов в качестве способа конституирования групп. Также требуется новое понимание места, занимаемого исследователем в упомянутых вопросах. Очень важным вкладом в данную работу отличается монография «Политика памяти в России и Восточной Европе: институты, акторы, нарративы»[33].
2.2 Партии как акторы политики памяти: структура и контуры конфликтов
Политики памяти — деятельности акторов, обладающих политической властью, направленной на утверждение конкретных образов прошлого через отбор и интерпретацию фактов истории с использованием средств правового регулирования, образовательной и культурной политик. Для данного процесса применяются всевозможные визуальные практики, среди которых стоит упомянуть символику государства и памятники, а также практики вербального характера, то есть исторические учебники и политические речи. Именно поэтому так называемая «историческая политика» — всего лишь частный случай политики памяти. Она отличается тем, что в ней активное участие принимают структуры власти, также преобладает характер конфронтации, преследуются идеологические интересы.
На сегодняшний день государства продолжают играть роль основных акторов политики памяти. Это связано с тем, что государства имеют возможность создавать коммеморативные практики, составлять и передавать определенные образы прошедшего при помощи средств массовой информации и образовательных учреждений. Но сегодня устаревшим видится осознание пространства памяти в качестве зоны разделения исторических интересов. Это, скорее, наблюдалось в XIX веке. Идея, связанная с созданием национального государства, состояла в необходимости формирования общих воспоминаний. Это должно было привести к сплочению индивидов и сообществ, формированию единого политического образования. На сегодняшний день общество является усложненным вариантом пересечения политических практик, которые, в конечном итоге, направлены на создание моделей обращения к истории. Символический потенциал в значительной мере утрачивается государствами, его берут на себя другие политические акторы, среди них – политические партии, интернет-сообщества и общественные организации. Новое видение прошлого, которое формируется ими, входит в общее направление исторического сознания. Таким образом, это оказывает значительное влияние на изменение государственной политики памяти.
Данная тенденция является общей, она наблюдается и развитых, и в развивающихся странах. Она обязательно должна принимать во внимание нюансы и особенности тех полей (если использовать терминологию, предложенную Джефри Оликом), где происходят конкуренция акторов по поводу политики памяти. Российский кейс в этом смысле представляет интерес, так как он явно демонстрирует крах глобального объяснительного нарратива и пришедшей на смену этому плюралистичную картину, которая, тем не менее, не смогла утвердиться полностью. Можно отметь очередной ностальгический откат в обществе, наличие противоречий внешнеполитического характера, складывающихся у России с Западными странами.
Стоит сказать, что интерес, проявляемый к негосударственным акторам политики памяти, в последние годы в России стал значительно более интенсивным. Среди прочего, в качестве объектов данного интереса можно упомянуть церковь[34], а также общественные организации[35]. Но политические партии в России в качестве субъектов политики описаны в очень небольшом объеме.
Изучить политические партии в России в качестве акторов политики памяти непросто. В первую очередь следует задать вопрос о том, чем являются ведущие думские российские партии в качестве субъектов исторической политики. Также нуждается в анализе вопрос, касающийся особенностей реализации исторической политики в работе ведущих думских партий.
Партийная система в Российской Федерации, в большой мере, выглядит как продукт той системы политической обстановки, которая основывалась в первое постсоветское десятилетие. В полной мере данная система сложилась в контексте патерналистских тенденций и политического реваншизма, наблюдаемых в начале XXI века.
В первое постсоветское десятилетие государство перестало вести определенную историческую политику. Оно лишь ситуативно высказывалось по отношению к определенным событиям. Те политические партии, которые появились в девяностые годы двадцатого века, использовали разнообразные нарративы обращения к истории, при этом они желали сочетать между собой логичность и последовательность исторических взглядов и актуальную политическую выгоду. Особенно заметным это было с точки зрения нового представления образов Октябрьской революции, произошедшей в 1917 году.
Примером может стать КРПФ, которая смогла изменить большой объем собственных основных положений. Ряд противоречащих идеологической доктрине марксизма-ленинизма положений, касающихся вопросов частной собственности, вопроса религиозности, пришлось принять. Однако, отказаться от принятия значения роли Октябрьской революции как точки бифуркации, отправной точки доминирования советского проекта на территории России, представители коммунистической партии не смогли, своего рода это стало «неудобной памятью». Г.А. Зюганов – лидер партии – указывал в 1994 году на то, что «предпосылки российской революции зрели давно и последовательно, являясь в равной мере следствием ошибок русского правительства во внутренней политике и внешнего, разлагающего влияния западной цивилизации»[36]. Удалось лишь сместить фокус внимание на внешний аспект противостояния России и Запада, представив это как очередной виток конфликтного взаимодейтсвия.
Сторонники либеральной стороны держались противоположной точки зрения. Они хотели видеть в революции крах социума, находящегося в стадии реформирования. Также они видели в ней причину того, что Российская империя не смогла превратиться в современное демократическое государство.
Г. Попов, являющийся одним из представителей «демократического лагеря», говорил о том, что «Советский строй в конечном счете не разрешил ни одного из породивших его кризисов. Таков итог Октября для России»[37]. Идеолог экономической реформы, произошедшей в 1992 году – Е.Т. Гайдар, который основал партию «Выбор России», соглашался с Поповым. Он анализировал события, произошедшие в 1917 году, соотнося их с трудоемким изменением постсоветской России. При этом он утверждал: «Либералам, демократам никогда не нужны великие потрясения. Потрясения – питательная среда авантюристов. Но если бы в 1989–90 гг. демократы ограничились такими словами, они бы слукавили. Надо было сменить отжившую себя систему. Задача была демонтировать ее мирным путем, с помощью эволюции, а не революции, но очевидно, что полностью избежать здесь потрясений было невозможно в принципе»[38].
Осмысление государством Октябрьской революции в девяностых годах было бессистемным. Оно происходило, в большой мере, по причине установившейся определенной политической ситуацией – опасной вероятностью победы коммунистической партии на выборах 1996 года. Именно поэтому упор официальными органами власти делался на отрицательный характер изменений, привнесенных Октябрьской революцией. Например, Н.Д. Егоров — руководитель администрации Президента РФ – говорил следующее: «Нам придется снова выбирать между продолжением демократических реформ и поворотом вспять. Но назад дороги нет, сзади – пропасть. Еще одной разрушительной революции Россия просто не выдержит»[39].