Оглавление
Введение
Глава I. Вопрос о творческом диалоге Н.В.Гоголя и Ф.М.Достоевского в истории отечественной критики и литературоведения.
Выводы по главе
Глава II. Повесть Ф.М.Достоевского “Село Степанчиково и его обитатели» как пародия на “Выбранные места из переписки с друзьями” Н.В.Гоголя.
2.1. Фома Опискин как новый тип героя.
2.2. Интерпретации пародийного пласта повести.
2.2.1. Фома как пародия на автора “Выбранных мест” в трактовке Юрия Тынянова.
2.2.2 “Спаситель” Фома А.Л.Ренанского
2.2.3. Опискин — “карнавальный король”
2.2.4. ”С мира по нитке” или Фома Опискин как собирательный образ
2.3. Откуда взялся Фома Фомич Опискин? Вопрос о происхождении имени.
Выводы по главе
Глава III. “Мертвые Души” Н.В.Гоголя и “Записки из мертвого дома” Ф.М.Достоевского: полемика или преемственность?”
3.1. Оксюморонность заглавий. Образ-символ дома в поэме Н.В.Гоголя и «Записках из мертвого дома» Ф.М.Достоевского.
3.2. Проблема национальной самоидентификации. Парадоксы русского национального характера.
3.3. Образ ада. Пути нравственного возрождения русской нации в понимании Н.В.Гоголя и Ф.М.Достоевского.
3.3.1. Образ ада и его значение в поэме и “Записках”.
3.3.2. От ада к раю. Пути нравственного возрождения русской нации.
Выводы по главе
Заключение
Библиография
Методическое приложение
Введение
Данное исследование посвящено изучению вопроса о трансформации традиций позднего творчества Н.В. Гоголя в произведениях Ф.М. Достоевского второй половины 1850-х годов.
То, что в самом начале своего творческого пути юный писатель Достоевский “отправлялся от Гоголя” , признается большей половиной литературоведов за неоспоримый факт. Стилевые и образные находки автора “Мертвых душ”, как родоначальника “натуральной школы”, оказали огромное влияние на становление целой плеяды писателей второй половины XIX века: И.А. Гончарова, И.С. Тургенева, А.П. Чехова. Однако именно Достоевскому оказались близки идейно-художественные искания писателя, тесно связанные с вопросами религии.
Указанный нами период — вторая половина 50-х гг. — стал переломным в жизни Ф.М. Достоевского. Пережитые арест, показательная “казнь” и каторга наложили свою роковую печать на личность писателя и стали своеобразной движущей силой формирования его творческого сознания. Вопросы Веры, поиска единой нравственной истины стали теми столпами, на которых зиждились все новые творения Достоевского. И в этом плане религиозные искания Гоголя в последние годы жизни дали автору “Бедных людей” почву, на которой писатель смог построить свою концепцию “спасения мира”. По словам К. Мочульского, именно Н.В. Гоголю принадлежит заслуга изменения вектора русской литературы от эстетики к религии, ему удалось “сдвинуть ее с пути Пушкина на путь Достоевского” .
В своем духовном завещании Гоголь наметил пути единения эстетического и морального, утверждая в русской литературе идею о силе “православной культуры”. Этот мессианский путь и продолжил Достоевский, неся в своих произведениях мысль о необходимости всемирного соблюдения человеколюбивого Христова закона.
Таким образом, актуальность нашего исследования заключена в сопоставительном освещении аспекта духовных исканий обоих писателей. Важным является и то, что данная проблема является малоизученной в отношении произведений, взятых нами для анализа.
Кроме того, в современной школе при изучении творчества Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского абсолютно не затрагивается вопрос преемственности и общности религиозно-философской проблематики их произведений. Вследствие этого у учеников старшей школы не формируется объективное восприятие литературного развития целой эпохи, поэтому выдвинутая нами тема требует повышенного внимания и анализа с различных сторон. Данная работа может помочь учителю-словеснику в практической и теоретической разработке внеклассных уроков по сопоставительному анализу творчества Достоевского и Гоголя. Мы считаем, что уроки подобного типа позволяют более широко постичь художественный мир изучаемых авторов, а также служат формированию у учеников наиболее полной картины исторического и литературного развития.
Новизна исследования состоит в том, что впервые проведен анализ рецепции религиозно-философской проблематики Гоголя в отдельных произведениях Достоевского послекаторжного периода, а также нами будет выдвинут собственный тезис, объясняющий природу и уровень преемственности одного писателя от другого.
Предметом данного труда является вопрос о трансформации традиций позднего творчества Н.В. Гоголя в произведениях Ф.М. Достоевского второй половины 50-х годов. Объектом — две повести указанного периода: “Село Степанчиково и его обитатели (из записок неизвестного)” и “Записки из мертвого дома”. К сопоставительному анализу привлекаются соответственно “Выбранные места из переписки с друзьями” и “Мертвые души” (I, II тома).
Главной целью нашей работы является сравнительно-типологическое изучение воздействия религиозно-философской проблематики и поэтики творчества Гоголя на идейно-художественные искания Достоевского второй половины 1850-х годов. Реализация этой цели предполагает решение некоторых частных исследовательских задач, как-то:
● изучить основной массив научной литературы по заявленной теме ВКР;
● исследовать историю возникновения пародии как приема;
● предложить свое понимание механизма пародии на книгу Гоголя “Выбранные места из переписки с друзьями” в повести “Село Степанчиково и его обитатели”;
● провести фоносемантический анализ имени главного героя повести Достоевского и сравнить механизм его создания с гоголевскими приемами номинации персонажей;
● проанализировать способы конструирования оксюморонных сочетаний в названиях поэмы Гоголя и “Записок” Достоевского;
● провести сопоставительный анализ использования образа дома в названных выше произведениях;
● проанализировать рецепцию проблематики и системы образов поэмы “Мертвые души” в “Записках из Мертвого Дома”.
Решение определенных выше задач обуславливает следующую структуру работы: данное исследование состоит из Введения, Основной части (включающей три главы), Заключения, Библиографии и Приложения.
Во Введении дается общая характеристика работы: обосновывается тема, определяются основные цели и задачи, актуальность, новизна, методология и материал исследования. В Первой главе предлагается ознакомление с основными работами исследователей XIX-ого и XX-ого веков по выдвинутому нами вопросу, систематизация имеющихся трудов. Вторая глава посвящена изучению механизма пародии на “последнее завещание” Гоголя в повести Достоевского “Село Степанчиково и его обитатели”. В Третьей главе проведен сопоставительный анализ основных нравственных констант, выдвинутых писателями в своих произведениях — “Мертвые души” и “Записки из мертвого дома”. В Заключении представлены полученные результаты анализа. Библиография включает в себя список научной литературы по изучаемому вопросу. В Приложении предлагается обоснование практической значимости данного исследования для школьного образования и дан конспект урока для 10 класса.
Методология данной работы базируется на принципах сравнительно-типологического анализа и методе обобщения и систематизации данных. Все главные выводы сделаны на основе исследования текстов позднего творчества Н.В. Гоголя и произведений Ф.М. Достоевского послекаторжного периода.
Научно-теоретической основой нашего исследования послужили следующие труды:
● Анненкова Е.Н. Путеводитель по поэме Н.В. Гоголя “Мертвые души” М.: Издательство Московского университета, 2011;
● Зеньковский В.В. Гоголь и Достоевский // Вокруг Достоевского: В 2 т. Т. 1: О Достоевском: Сборники статей под ред. А.Л. Бема / Сост., вступ. ст. и коммент. М. Магидовой. – М.: Русский путь, 2007, с. 90 — 98;
● Касаткина Т. А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф.М. Достоевского как основа “реализмам в высшем смысле”. — М.: ИМЛИ РАН, 2004;
● Тынянов Ю.Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) / Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.
Все цитаты из произведений Гоголя и Достоевского, выбранных для анализа, в данной работе приводятся по следующим изданиям: Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений в четырнадцати томах. — М.-Л.: АН СССР, 1947-1952 и Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. — Л.: Наука, 1972-1990. Цитаты сверены с указанными первоисточниками, поэтому в тексте ВКР ссылки на них не оговариваются.
Глава I. Вопрос о творческом диалоге Н.В.Гоголя и Ф.М.Достоевского в истории отечественной критики и литературоведения.
Существует мнение, что у любого писателя есть своя литературная генеалогия. Это значит, что каждый, причисляющий себя к “пишущей братии”, вольно или невольно перенимает, заимствует приемы повествования, мотивы и т.д. какого-нибудь своего знаменитого предшественника. Феномен возникновения такого литературного “наставничества” изучать необычайно интересно, особенно тогда, когда дело касается двух настоящих гигантов пера, признанных классиков-гениев, таких, как Николай Васильевич Гоголь и Федор Михайлович Достоевский.
Уже в середине XIX века видные критики того времени говорили о явной зависимости, преемственности творчества молодого Достоевского от всеми признанного таланта Гоголя. Достигнет ли начинающий писатель гениальности своего предшественника – вопрос, волновавший не только всю литературную элиту: «В ноябре и декабре 1845 года все литературные дилетанты ловили и перебрасывали отрадную новость о появлении нового огромного таланта. “Не хуже Гоголя”, — кричали одни; “лучше Гоголя”,- подхватывали другие; “Гоголь убит” — вопили третьи, удружив таким образом автору “Бедных людей”» . Можно представить, сколько споров породила данная тема, если творчество обоих авторов изучено вдоль и поперек, а проблема преемственности одного от другого не имеет однозначного решения и остается актуальна по сей день.
Итак, в 50х годах XIX века начинает формироваться множество точек зрения по этому поводу, зачастую даже противоположных. Но прежде, чем начать в них разбираться, давайте “предоставим слово” самому Достоевскому, ведь для изучения вопроса очень важно знать мнение писателя о творчестве своего названного учителя. Федор Михайлович считал Гоголя одним из тех редких писателей, кто привнес в отечественную литературу оригинальное, ни на что не похожее, поистине “свое” видение мира и вещей. Можно сказать, что для начинающего литератора имя автора “Вечеров…” и “Миргорода” служило некой творческой константой, которая берет начало в самой себе, независима от сложившихся в искусстве опыта и традиций и служит отправной (или, по мнению Достоевского, наоборот, завершающей?) точкой настоящей русской литературы. Так Федор Михайлович пишет о состоянии современного ему литературного процесса в письме Н.Н. Страхову от 12 (24) декабря 1865 года: “…по-моему, если иссякло свое настоящее русское и оригинальное слово, то и прекратилась (современная литература), нет гения впереди — стало быть, прекратилась. Со смертию Гоголя она прекратилась. Мне хочется поскорее своего. Вы очень уважаете Льва Толстого (…) я согласен, что тут есть и свое, да мало. А впрочем, он, из всех нас, по моему мнению, успел сказать наиболее своего и потому стоит, чтоб поговорить о нем” . Получается, что, признавая неоспоримый талант Гоголя, юный Достоевский не считает себя тем гениальным литературным последователем, который мог бы продолжить его дело и вести за собой современную отечественную литературу.
По свидетельству друзей Федора Михайловича, например, князя В.ПМещерского, Достоевский хотел найти “второго Гоголя” и потому очень трепетно и внимательно относился к творчеству никому еще не известных молодых писателей, рукописи которых попадали ему под руку: “Радость Достоевского, когда он нападал на след или на признаки таланта, была трогательна и характерна. Однажды он пришел ко мне и с сияющим лицом возвестил, что нашел второго Гоголя, копаясь в ворохе рукописей” . Этот факт может являться доказательством того, что автор “Бедных людей” не причислял себя к последователям гоголевской традиции и таланта, по-крайней мере открыто.
Тем не менее, сравнение другими его творчества с гоголевскими произведениями было Достоевскому небезызвестно, и воспринималось им с определенными возражениями. После успеха “Бедных людей” и “Двойника” он пишет брату Михаилу: “Во мне находят новую оригинальную струю (Белинский и прочие), состоящую в том, что я действую Анализом, а не Синтезом, то есть иду в глубину и, разбирая по атомам, отыскиваю целое, Гоголь же берет прямо целое и оттого не так глубок, как я. <…> сегодня выходит Голядкин <…> Наши говорят, что после „Мертвых душ» на Руси не было ничего подобного, что произведение гениальное и чегочего не говорят они! С какими надеждами смотрят они на меня!” .
Отношение писателя к нашумевшим “Выбранным местам из переписки с друзьями” тоже было неоднозначным, даже скептическим. С одной стороны, “духовное завещание” Гоголя Достоевский оценивает так же уважительно, как и все его творчество в целом: “Много искреннего в переписке. Много высшего было в этой натуре, и плох тот реалист, который подметит лишь уклонения” . Но данное изречение нельзя считать аргументом в пользу “Переписки…”, так как далее Федор Михайлович замечает, что “уклонения” все-таки были. “Гоголь в своей “Переписке” слаб, хотя и характерен” , — таков его вердикт. Без особого рвения, но достаточно резко, Достоевский упрекает “мастера сатиры” в неискренности, он осуждает его желание вознести себя на некий пророческий пьедестал: “Заволакиваться в облака величия (тон Гоголя, например, в ”Переписке с друзьями”) есть неискренность, а неискренность даже самый неопытный читатель узнает чутьем. Это первое, что выдает” .
Один из эпизодов “Переписки”, а именно глава “Завещание”, особенно подвергается критике со стороны Достоевского: “…может быть, начиная свое завещание, он и не знал, что напишет про последнюю повесть. Что ж это за сила, которая заставляет честного и серьезного человека так врать и паясничать, да еще в своем завещании”. Тем не менее, негодование Федора Михайловича останавливается именно на обещанной “потомкам” “Прощальной повести”, “которая выпелась из души его и которой совсем не оказалось в действительности” , поэтому распространять его на все гоголевское произведение не совсем верно.
Более того, известно, что знаменитое письмо В.Г. Белинского к Гоголю, где критик крайне негативно высказался о “Выбранных местах” как о книге, где кроме пошлых проповедей и нет ничего, (“Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться; или — не смею досказать моей мысли…” ). Достоевский характеризует как “образец бездоказательности”: “Письмо Белинского… написано слишком странно, чтоб возбудить к себе сочувствие. Ругательства отвращают сердце, а не привлекают его; а всё письмо начинено ими и желчью написано. Наконец, вся статья образец бездоказательности… <…> Что до меня касается, я буквально не согласен ни с одним из преувеличений, находящихся в ней” .
А что же сам именитый критик думал о таланте начинающего писателя Достоевского? Тогда еще никому неизвестный автор “Бедных людей” был представлен Виссариону Григорьевичу Белинскому Н.А.Некрасовым именно как “новый Гоголь” . Этот эпистолярный роман подарил своему автору много лестных слов от главного критика “Отечественных записок”: “Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..” .
Можно сказать, что Белинский был первым, кто выдвинул тему о гоголевской преемственности молодого писателя. После выхода первого романа, на Достоевского “посыпались остроты, едкие эпиграммы, его обвиняли в чудовищном самолюбии, в зависти к Гоголю, которому он должен бы был в ножки кланяться, потому что в самых хваленых “Бедных людях” чувствовалось на каждой странице влияние Гоголя…” . Белинский же, которому роман понравился с первых строк, попытался смягчить негативные отклики. Он представлял ту сторону споривших, которые говорили о внутреннем, «родственном» понимании Ф.М. Достоевским Н.В. Гоголя. С его легкой руки одного стали называть “отцом по творчеству” другого. Несмотря на более строгие дальнейшие оценки, известный критик верил в успех нового автора и, говоря о его большой творческой самостоятельности, предрекал скорый отход от гоголевского влияния.
Чуть позже Валериан Майков и Николай Страхов, развивая идею В.Г. Белинского о преемственности, утверждали, что Федор Михайлович не просто способный «ученик» великого писателя. В творчестве Достоевского увидели своеобразное дополнение, поправку ко всему гоголевскому наследию, нашли в нем особый, не заимствованный ни у кого из русских писателей стиль, признали его самобытность. В.Н. Майков в своих статьях пишет имя Достоевского в одном ряду с Пушкиным, Лермонтовым и Гоголем, называет произведения писателя в “высшей степени оригинальными”, обозначив Гоголя как поэта социального, а Достоевского – поэта психологического .
Другого мнения были критики-славянофилы. Первый роман писателя был сразу же ими окрещен как написанный в гоголевской манере и оценен весьма положительно: “В авторе на каждом шагу виден продолжатель, развитель Гоголя, хотя развитель самостоятельный и талантливый <…> автор анализирует явления иногда даже больше Гоголя” . Однако дальнейшими творениями Достоевского Константин Аксаков, ранний Аполлон Григорьев были разочарованы. Критики стали воспринимать писателя не иначе как подражателя, а его творчество – слепое эпигонство: “…до такой степени, что это выходит уже не подражание, а заимствование” .
Новую мысль, давшую очередной виток обсуждений нашего вопроса, выдвинул критик и философ Василий Розанов. Его точка зрения довольно самобытна, двойственна, и поэтому представляется нам одной из самых интересных. В своей статье “Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского” он признает лишь внешнее сходство (художественные приемы) произведений двух писателей, тогда как внутренняя их наполненность – содержание – вещи диаметрально противоположные. Да, и Гоголь, и Достоевский изображали на страницах своих книг жизнь, однако видели они ее совершенно поразному.
“Великий платоник” Н.В. Гоголь, по мнению Василия Васильевича, самый таинственный и глубокий из русских писателей: “Нет в литературе нашей более неисповедимого лица, и, сколько бы в глубь этого колодца вы ни заглядывали, никогда вы не проникнете его до дна…” . Достоевского как “творца-художника” критик ставит неизмеримо ниже Гоголя, но признает за ним более емкое идейное содержание: “муть Гоголя у него значительно проясняется, и из нее вытекли миры столь великой сложности мысли, какая и приблизительно не мерцала автору “Переписки с друзьями” .
Исследователь пошел дальше своих предшественников-критиков, противопоставляя Гоголя всем писателям вообще, бывшим после него. Таким образом, Розанов решает вопрос о писательской генеалогии очень просто: Федор Михайлович не может быть гоголевским преемником по творчеству, потому что ни один писатель в принципе им быть не может. Вся новейшая литература не исходит от Гоголя, как принято считать, а, наоборот, отрицает его: “Не составляет ли тонкое понимание внутренних движений человека самой резкой, постоянной и отличительной черты всех новых наших писателей? <…> мы повсюду у них видим человеческую душу, как скрытого двигателя и творца всех видимых фактов. <…> Теперь если, сосредоточив как на главном на этой особенности свое внимание, мы обратимся к Гоголю, то почувствуем тотчас же страшный недостаток в его творчестве этой самой черты – только ее одной и только у него одного. Свое главное произведение он назвал “Мертвые души” и, вне всякого предвидения, выразил в этом названии великую тайну своего творчества” ; или “Нет ничего поразительнее той перемены, которую испытываешь, переходя от Гоголя к какому-нибудь из новых писателей: как будто от кладбища мертвецов переходишь в цветущий сад, где все полно звуков и красок, сияния солнца и жизни природы” .
Любой образ, выведенный Гоголем в своих произведениях, есть, по мнению В.В. Розанова, карикатура. Каждый без исключения персонаж вбирает в себя какое то одно качество, заостряет его и в таком гипертрофированном виде представляет читателю как данность, которой в реальной жизни, однако, быть не может. Обладая огромным художественным талантом, «он (Гоголь) был до такой степени уединен в своей душе, что не мог коснуться ею никакой иной души” , поэтому все, что принадлежит перу Николая Васильевича, есть не что иное, как “выдавленные наружу качества своей души” .
Эта мысль Розанова, на первый взгляд, достойна развития. В качестве доказательств можно привести цитату самого Гоголя из “Выбранных мест из переписки”: “Я уже от многих своих недостатков избавился тем, что передал их своим героям, их осмеял в них и заставил других также над ними посмеяться <…> Тебе объяснится также и то, почему я не выставлял до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои добродетельных людей. Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам сколько-нибудь на них походить, пока не добудешь постоянством и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств, — мертвечина будет все, что ни напишет перо твое”. Однако думается, что скорее прав В.А. Викторович, считающий данную точку зрения Розанова “эстетически некорректной” , односторонней. Действительно, местами критик противоречит сам себе: то он поет хвалебные песни неимоверно точным гоголевским “типам” людей: “схемы породы человеческой он изваял вековечно”, - а то сбивается и называет его образы “больными грезами”, выдаваемыми наивному читателю за действительность. Тем не менее теория Розанова, как мы увидим далее, имела много последователей.
Ф. М. Достоевского же Василий Васильевич называет “глубочайшим аналитиком русской души”, тем самым, отдавая пальму первенства в вопросе творчества “ученику”: “С величайшею способностью к обобщению в Достоевском удивительным образом была соединена чуткая восприимчивость ко всему частному, индивидуальному. Поэтому он не только понял общий, главный смысл того, что совершается в истории, но и почувствовал нестерпимый его ужас, как будто сам переживая все то личное страдание, которое порождается нарушением главного закона развития” . По словам Розанова, если Гоголь, черпая героев из собственной души, смог показать нам лишь себя самого, то Достоевский, наоборот, “вынес из уединенного и продолжительного наблюдения над собой и над историей” точное знание человеческой природы вообще.
В произведениях Федора Михайловича Розанов видит страстное желание автора “залить мировую скорбь… скорбь преобразовать в радость… в восторг до потрясения вселенной, до колебания всех ее столпов…” . Критик называет Достоевского самым смелым писателем, ведь какую волю надо иметь, чтобы перед всеми “черное сделать белым, белое черным, преступника показать святым, проститутку (Соня Мармеладова) возвести в идеал чистоты и невинности, «попрать цивилизацию» сердцем Коли Красоткина (14 лет) и т. д., и т. д. <…> «В этом идеал Достоевского»…” . Его герои на каком-то метафизическом уровне устраняют неравенство между людьми и приводят этот мир к равновесию: “…эти убийцы, воры (рассказ «Честный вор»), мелкие чиновники, пьяницы (Мармеладов), проститутки, старые генералы (отец Аглаи в «Идиоте») и генеральши, студенты, гимназисты идут «странствующею толпою»… к избавлению мира от греха, проклятия и смерти, от ада и отрицания, от зла и насмешки, от злобы и издевательства, <…> к восстановлению какой-то белой звездной невинности, какого-то астрологического «неба», с «ангелами», восходящими на небо и нисходящими на землю, с конечным и всеобщим устранением порока, вот этого убийства, вот этого алкоголизма, воровства и т. д., и т. д.” .
Двойственные статьи В.В. Розанова внесли большую лепту в обсуждение оппозиции “Гоголь-Достоевский” в начале XX века. Об этом вопросе громко заговорили символисты. Дмитрий Мережковский отмечает тягу обоих великих писателей к мистическому, непознанному. “Великий реалист и вместе с тем великий мистик” , — так называет Дмитрий Мережковский Достоевского. В одноименной статье он именуется писателем, очень близким к людям, с их слабостями и пороками: “Он знает самые сокровенные наши мысли, самые преступные желания нашего сердца. Нередко, когда читаешь его, чувствуешь страх от его всезнания, от этого глубокого проникновения в чужую совесть. У него встречаешь тайные мысли, которых не решился бы высказать не только другу, но и самому себе. И когда такой человек, исповедавший наше сердце, все-таки прощает нас, когда он говорит: “верьте в добро, в Бога, в себя”, это больше чем эстетический восторг перед красотой; больше чем высокомерная проповедь чуждого пророка” . Между тем, писатель не представляет нам реальный мир как конечную данность. Сквозь строчки текста Достоевского проглядывает мысль, что все окружающее на самом деле “только покров, за которым таится непостижимое и навеки скрытое от человеческого ума” .
Гоголя Мережковский называет личностью странной, раздвоенной: “…в этом-то неравновесии двух первозданных начал: языческого и христианского, плотского и духовного, реального и мистического - заключается вся не только творческая, созерцательная, но и жизненная, религиозная судьба Гоголя” . “Таинственный карла”, чудак, демон или святой - даже близкие друзья писателя не могли точно разобраться в его личности.
Критик пишет о психологичности как основном художественном приеме Достоевского. Именно переживания, соответствующие собственным ощущениям читателя, заставляют его сливаться с героем, и это дает неповторимый эстетический эффект: чтение Достоевского позволяет не просто наслаждаться красотой и гармонией слога, а дает нам прочувствовать во всей полноте страдания другого человека, прожить жизнью героя, даже испытать “преступный психологический опыт” (в сопереживании Раскольникову), а такой опыт душа наша не забывает никогда.
В этом плане, по Мережковскому, творчество Достоевского абсолютно не соотносимо с произведениями Гоголя. Ведь последнему и не нужно было, чтобы читатели “сроднялись” с его персонажами, тем самым переживая катарсис. Критик выдвигает собственную теорию, по которой все образы, создаваемые Николаем Васильевичем, оказываются сплошным хороводом чертей. По мнению Дмитрия Сергеевича, в каждом гоголевском персонаже сидит черт, а как этого черта распознать и высмеять - основная задача всех произведений: “Единственный предмет гоголевского творчества <…> есть черт <…> как явление “бессмертной пошлости людской”, <…> явление безусловного, вечного и всемирного зла…” . В какой-то степени эта идея идет от мысли Розанова о демоническом характере личности Гоголя.
Валерий Яковлевич Брюсов, находя определенную поддержку в критических работах В. Розанова и Д. Мережковского, открыто заявляет о Гоголе, как о писателе-фантасте, соответственно, называть его родоначальником “натуральной школы”, реалистом, и, как следствие, “отцом по творчеству” Достоевского, абсолютно ошибочно. Доказательство поэт находит в чрезвычайной гиперболичности, крайностях, неправдоподобии в изображении образов и событий: “Гоголь, хотя и порывался быть добросовестным бытописателем окружавшей его жизни, всегда, в своем творчестве, оставался мечтателем, фантастом и, в сущности, воплощал в своих произведениях только идеальный мир своих видений. Как фантастические повести Гоголя, так и его реалистические поэмы — равно создания мечтателя, уединенного в своем воображении, отделенного ото всего мира непреодолимой стеной своей грезы. <…> Реальное от фантастического не отделено ничем в созданиях Гоголя, и невозможное в них каждую минуту способно стать возможным” .
Не остались в стороне и представители религиозно-философской критики. Константин Мочульский активно выпускает книги о обоих писателях, в которых, отдавая дань ранней критике В.Г. Белинского, называет Николая Васильевича «учителем» Федора Михайловича. Литературовед, можно сказать, “реабилитировал” личность писателя после розановской теории и снова поставил его во главе всей пишущей братии: “От Гоголя все “ночное сознание” нашей словесности: нигилизм Толстого, бездны Достоевского, бунт Розанова. “День” ее, — пушкинский златотканый покров, — был сброшен; Гоголь первый “больной” нашей литературы, первый мученик ее. Можно жалеть о столь быстро промелькнувшем дне и содрогаться перед страшным ночным “карлой” — автором “Мертвых душ”, но нельзя отрицать того, что великая русская литература вышла из-под плаща — из-под “Шинели” — этого “карлы” . Гоголь все же реалист, - утверждает Мочульский, - но реализм его особого рода — мистический: “Каждый человек обладает нравственной интуицией, различением добра и зла; у Гоголя она граничила с ясновидением, с пламенным вдохновением библейских пророков. У него было особое чутье, как бы особый орган восприятия зла в мире и в самом себе. Для него зло — не абстрактное понятие, а онтологическая сущность; он был подлинно и ортодоксально верующим человеком, а следовательно, реалистом, <…> если же не принять мистического реализма Гоголя, то уж дальше идти за ним нельзя. Тут основа всего его мировоззрения” .
Благодаря своему предшественнику Достоевский узнал, что “нет ничего фантастичнее действительности” . Он откликнулся на голос Гоголя и продолжил в русской литературе тему “духа”. В своих суждениях Мочульский отсылает нас на десяток лет назад и близок Страхову: “Достоевский учится у Гоголя словесному искусству, но он не порабощен им <…> Он питает к Гоголю любовь-ненависть и, подражая, борется с ним” .
Николай Бердяев, выдвигая в своих статьях и книгах идею о том, что каждого писателя необходимо воспринимать как “целостное явление духа”, наделяет Н.В. Гоголя исключительно духом демоническим, а героев его произведений называет лишь “клочьями”, “гримасами” людей. Сам образ Гоголя является для критика непонятным и пугающим. Такое видение писателя снова отсылает нас к мысли Розанова о якобы бездуховном творчестве “таинственного карлы”: “У Гоголя было совершенно исключительное по силе чувство зла. И он не находил тех утешений, которые находил Достоевский в образе Зосимы и в прикосновении к матери-земле. Нет у него всех этих клейких листочков, нет нигде спасения от окружавших его демонических рож…” . Творчество же Достоевского, по мнению Бердяева, несмотря на всю противоречивость и глубокую психологичность, представляет, так скажем, “белую”, светлую сторону: “Все идеи Достоевского связаны с судьбой человека, с судьбой мира, с судьбой Бога” . Философ признает Федора Михайловича истинным русским писателем, которому открыты все души человеческие: “Дocтoeвcкий oтpaжaeт вce пpoтивopeчия pyccкoгo дyxa, вcю eгo aнтинoмичнocть, дoпycкaющyю вoзмoжнocть caмыx пpoтивoпoлoжныx cyждeний o Poccии и pyccкoм нapoдe. Пo Дocтoeвcкoмy мoжнo изyчaть нaшe cвoeoбpaзнoe дyxoвнoe cтpoeниe” .
Бердяев пересматривает старую концепцию, по которой Гоголь являлся основателем реалистической школы в русской литературе, а Достоевский ее продолжателем. Развивая теорию Розанова и Брюсова, критик вообще отрицает реализм в произведениях Николая Васильевича: “творчество Гоголя есть художественное откровение зла как начала метафизического и внутреннего, а не зла общественного и внешнего, связанного с политической отсталостью и непросвещенностью” , - тогда как Федору Михайловичу дает звание “мистического реалиста”. Вот новый пророк - “пророк русской революции” : “У Достоевского в отличие от Гоголя всегда остается образ человека и раскрывается судьба человека изнутри. Зло не истребляет окончательно человеческого образа. Достоевский верит, что путем внутренней катастрофы зло может перейти в добро. И потому творчество его менее жутко, чем творчество Гоголя, которое не оставляет почти никакой надежды” .
В.В. Виноградов пытается разгадать проблему “Гоголизма”, изучая “натуральную школу”. Если задачей прежних исследователей было ограничение роли Гоголя в создании «реального» направления, то Виноградов предлагает прекратить долгие споры о том, реалистом или ирреалистом был писатель. Ученый сразу расставил все по местам, объяснив в своей статье “Гоголь и натуральная школа”, что “реализм” и “натурализм” - явления абсолютно разные, хотя и не противоположные. По его мнению, Гоголь прошел обе стадии развития художественного творчества: от “романтического реализма к натурализму, от гиперболической карикатурности к “математической верности действительности”, от субъективизма к “объективизму”” . Но в итоге “запутался” и стал оценивать “натуру” с сентиментальноморальной точки зрения. Проблема синтеза сентиментализма с натуральной манерой “становится мучительной художественной загадкой, над которой Гоголь бился до смерти” . Он метался между “инстинктивным натуралистическим тяготением” и “сентиментальным “притяжением””, но был бессилен органично соединить “сентиментально-гражданский морализм” с “натуралистической манерой изложения “низких тем””: “Разрушитель сентиментальных традиций тщетно старался возродить их и примирить с ними те стилевые тенденции, во имя которых раньше были отвергнуты сентиментальные формы. Эта задача была органически невыполнима для Гоголя. Ее осуществил потом Достоевский” . По Виноградову, Федор Михайлович как бы прошел сквозь те же этапы, что и Гоголь, и сумел противопоставить его формам формы обновленного натурализма. “Происходит смещение точек зрения, и восприятие мира преломляется сквозь призму подставного рассказчика, “бедного человека”” .
Таким образом, ученый представляет Гоголя “вождем”, от которого вышли все писатели 50х годов: “…каждый более или менее крупный писатель не копировал голо Гоголевский стиль, а стремился к преображению его и к синтезу с другими художественными формами” . Однако Достоевскому лучше других удалось развить художественные тенденции предшественника.
Среди ревностно отстаивающих розность творчества двух писателей, резко выделяется А.Л. Бем. Глава русской диаспоры филологов не отрицает прибегание Достоевским в начале своего пути к стилевым традициям Гоголя: “На таком маленьком пространстве столько общих совпадений трудно объяснить случайностью и общностью поколения” . Однако дальнейшее развитие творчества автора “Бедных людей” исследователь понимает как преодоление гоголевского влияния: “По мере своего духовного роста в Достоевском ярко выявляется особый дар проникновения в душу читательскую” , — и в этом ясно определяется траектория борьбы с Н.В. Гоголем, изображавшим в своих произведениях “бездуховные лики” в противовес “ликам души” Достоевского . Через гипотезу Альфреда Бема красной нитью проходят идеи В. Розанова и Н. Бердяева о “безжизненности” творчества автора “Мертвых душ”: “У Гоголя талант “умерщвления личности”, жизни вообще” .
По А. Бему идейная полемика возникла между писателями сама собой, как реакция “гениального читателя” Достоевского на гоголевские произведения: “Способ трактовки гоголевских сюжетов с маскарадом масок, вызывает у Достоевского желание очеловечить гоголевские миражи чувствами любви и сострадания” . Так уже “Бедные люди” стали “художественной отповедью” на “Шинель”. Неслучайно из двух произведений, прочитанных Макаром Девушкиным, одним оказывается именно это произведение Гоголя. Конечно, герой Достоевского оценивает книгу, попавшую в его руки, примитивно: он видит в ней не художественное произведение, события в котором целиком и полностью выдуманы автором, а нахальное “подсматривание”, репортаж о его собственной, частной жизни. Но эта критика примитивного читателя и нужна читателю гениальному — Достоевскому, дабы с успехом вступить в полемику с автором прочитанного произведения: вместо “шинели”, Достоевский “подставляет живое существо, Варю” , которая “воскрешает” приниженную душу Девушкина. Тот же прием писатель использует и в “Двойнике”, полемизирующем с гоголевским “Носом”: неодушевленное — нос заменяется на одушевленное — двойника: “Достоевский увидел элементы подлинной человеческой трагедии, смысл которой в раздвоении личности, в двойничестве” .
Совсем иное мнение сформировал в своей статье “Гоголь и Достоевский” В. В. Зеньковский. Его утверждение: “Нет в русской литературе более близких между собой писателей и мыслителей, чем Гоголь и Достоевский”, — позволяют нам в какой-то степени назвать исследователя “продолжателем” мыслей Белинского. Однако в своей работе философ не ограничивается лишь вопросом о “влиянии” одного на другого, не пытается выявить более успешного. Он признает, что “в целом ряде самых важных своих идей Достоевский был уже предварен Гоголем” , но при этом: “Гоголь предваряет Достоевского, но не покрывается им” .
Мыслитель был одним из первых, кто заговорил о “сопринадлежности писателей одному общему духовному течению” : “Оба мучились вопросом, где те силы, которые, при определенном их направлении, способны возродить человека” . Помимо этого, Зеньковский находит художественные темы и приемы, родственные творчеству обоих писателей. Это темы “подполья” и “власти эстетических переживаний над душою человека” . Тема подполья как закрытого, «неразумного» движения человеческой души, отдельного мира внутри каждого была блестяще разработана Достоевским. Однако Зеньковский утверждает, что Гоголь также признавал наличие некой “тьмы”, непознанного в человеке. Уже в своей первой поэме “Ганц Кюхельгартен” писатель в качестве основной выдвигает мысль о том, что “действия человека могут совершаться независимо от контроля “здравого смысла” и определяться иррациональными движениями” . О двойственности, связанной с подпольем, повествуют гоголевские “Портрет” и “Невский проспект”. Однако данная тема обретала свои особенности в трактовке обоих писателей. Если в произведениях Достоевского “подполье” ассоциируется с моральным хаосом, открывает преступное начало в человеке, это «“тьма”, вплоть до аморальности, трагическая правда о человеке» , то в художественном сознании Гоголя с “подпольем” связано живое, подлинное отношение к миру, “спрятанное под массой условных и мелочных навыков”, это “эстетическая сторона в человеке” . По Достоевскому, освобождение из своего “подполья” неизбежно “сопровождается разрывом со сферой морали” , тогда как у Гоголя это, наоборот, единство.
Оба писателя часто обращались к фантастическому, а многие важнейшие образы связаны с личной жизнью авторов. Зеньковский идет дальше и помимо нахождения общего в стилистике и мотивах предлагает “в свете образов и идей, выдвинутых Достоевским, многое по-новому истолковать и в Гоголе” . Таким образом, исследователь выдвигает так называемый “регрессивный” метод изучения творчества данных писателей – от Достоевского к Гоголю.
В более “научную” плоскость данный вопрос переводит Юрий Тынянов, рассматривающий творчество обоих писателей через формалистскую методологию ОПОЯЗа. В своих работах он возвращается к когдато высказанной Розановым идее о принципиальном антагонизме мировоззрений Гоголя и Достоевского и делает акцент на негласном противоборстве двух писателей. Понимая «преемственность» как «борьбу», этот литературовед основывался на анализе художественнословесного материала, находя у более молодого писателя явные отсылки к своему старшему «товарищу по цеху», пародирование многих ключевых моментов.
Статья Тынянова “Достоевский и Гоголь (к теории пародии)”, к которой более подробно мы будем возвращаться в последующих главах, посвящена детальному анализу художественных приемов двух авторов. Следуя исключительно за формой, Тынянов доказывает, что на начальных стадиях своего творчества Достоевский определенно “отправляется от Гоголя” , перебирая его различные приемы, комбинируя гоголевский стиль. Так начинающий писатель “учится”, ищет себя, основываясь на уже готовых, проверенных конструкциях. Даже личные письма, к которым Федор Михайлович относился как к полноценным художественным произведениям, переполнены гоголевскими словцами и фразами. Но подражанием это назвать нельзя, так как писатель использует чужой стиль открыто, он как бы играет им. Получается, что творчество Достоевского вовсе не “преемственность”, а простая стилизация, от которой рукой подать до пародии.
М.М. Бахтин говорит о настоящем перевороте, который совершил Достоевский в гоголевском мире. Ученый дает наиболее четкие примеры различий поэтики писателей. Если Гоголь, к примеру, изображал нам фигуру бедного чиновника, то Достоевский самосознание этого самого чиновника: “То, что было дано в кругозоре Гоголя как совокупность объективных черт, слагающихся в твердый социально характерологический облик героя, вводится Достоевским в кругозор самого героя и здесь становится предметом его мучительного самосознания; даже самую наружность “бедного чиновника”, которую изображал Гоголь, Достоевский заставляет самого героя созерцать в зеркале” . Переведенные из одного плана в другой, черты героя, «оставаясь содержательно теми же самыми, приобретают совершенно иное художественное значение: они уже не могут завершить и закрыть героя, построить его цельный образ, дать художественный ответ на вопрос “кто он?”» . Нам не дают героя со словами: “Вот он, типичный жалкий трус и больше ничего”, нет, его образ перестает быть однозначным. Достоевский открывает нам сознание героя, он рефлексирует, “мы видим не кто он есть, а как он осознает себя” . Так гоголевский герой, по Бахтину, преобразуется в героя Достоевского. Меняется и образ автора: он тоже “перекочевывает” в кругозор героя. “Доминанта всего художественного видения и построения переместилась, и весь мир стал выглядеть по-новому, между тем как существенно нового, не гоголевского, материала почти не было привнесено Достоевским” .
Однако начинающий писатель с помощью своего Макара Девушкина начал очень важную полемику с Н.В. Гоголем. Как мы помним по сюжету романа, Девушкин ужасно оскорбился, прочитав гоголевскую “Шинель”. Он воспринял произведение как безобразный пасквиль на себя: мало того, что “подглядели” его бедность, так еще унизили, отобрали мечты и надежды, ведь в произведении Башмачкин умер, так и не поменявшись. Герой Достоевского прямо бунтовал против “Шинели”, и бунт этот имел глубокий смысл. Писатель хотел показать, что и Девушкин живой человек, а “превращать живого человека в безгласный объект заочного завершающего познания” просто преступление против него. Автор “Бедных людей” впервые показал, что в человеке всегда есть нечто “внутренне незавершимое”, то, что нельзя подогнать под какието рамки и что только он сам может в себе открыть. Таким образом, уже в первом произведении Достоевский начинает нащупывать свою будущую радикально новую позицию по отношению к художественному герою.
* * *
Итак, в данной главе мы привели краткий историографический анализ основных работ по выдвинутой нами теме. В решении вопроса о преемственности творчества Достоевского от гоголевских традиций важно было рассмотреть, прежде всего, мнение самого Федора Михайловича. Начинающий писатель глубоко уважал талант своего предшественника и после его смерти считал жизненно необходимым для всей русской литературы найти «второго Гоголя». Критично расценивая собственные силы, Достоевский не мнил себя литературным преемником автора “Мертвых душ”, однако, внимая похвальным отзывам критиков на свои первые произведения, признавал их более глубокими. “Духовное завещание” Гоголя получило из уст Достоевского двойственную оценку. Признавая высокую натуру автора “Переписки…”, писатель все же замечает в произведении обидные “уклонения”: он обвиняет Гоголя в неискренности, слабости, желании прослыть духовным учителем всея Руси и вознести себя на некий пророческий пьедестал. Особому негодованию со стороны Ф.М. Достоевского подвергается обещанная “потомкам” “Прощальная повесть”, которую так никому и не довелось увидеть.
На самого же Достоевского обрушились самые разные мнения русской критики. Одни, во главе с В.Г. Белинским, поспешили признать в молодом писателе “нового Гоголя” . Именитый критик разглядел в “Бедных людях” творческое родство ее автора с Н.В. Гоголем, предрекая, впрочем, постепенный отход от его влияния в будущем. Белинскому вторили В. Майков и Н. Страхов, однако уже тогда, в 50-е годы XIX века, эти литераторы стали обозначать Гоголя как “поэта социального”, а Достоевского – психологического . Несомненно, в это же время образуется и оппозиция во главе с критиками-славянофилами – К. Аксаковым и А. Григорьевым, воспринимающими творчество Ф.М. Достоевского не иначе, как простое эпигонство, подражание непревзойденному таланту Н.В. Гоголя.
Однако и Гоголю не удалось укрыться от “критических разборок”. В свете появления на литературной арене нового писателя, творчество Николая Васильевича подверглось тщательному пересмотру. Писателя буквально “сбросили” с пьедестала главы реалистической школы статьи В. Розанова, Н. Бердяева, символистов Д. Мережковского и В. Брюсова. Признавая Гоголя великим “творцом-художником”, смысл произведений которого глубок и неисчерпаем, Василий Розанов отказывает ему в близости к человеческой душе, которой в творчестве «таинственного карлы» нет места. Отсюда все произведения писателя мутны, а образы карикатурны. “Кладбище мертвецов” , “хоровод чертей2 , “клочья людей” , “демонические рожи” , — так именуют критики гоголевских героев. Нарекая Гоголя фигурой демонической, эти исследователи противопоставляли ему Достоевского как представителя светлой, божественной стороны. Даже представляя миру опустившихся героев, существующих на обочине жизни, писатель, по мнению Розанова, Бердяева и Мережковского, оставляет читателю надежду на искоренение их (героев) пороков. В устах Гоголя исследователи слышат лишь “высокомерную проповедь” , тогда как на страницах произведений Достоевского чувствуют искренний эстетический восторг перед красотой, верой в добро и человека.
Приведенные выше идеи “наследуют” и работы А. Бема. Разработав свою теорию о Достоевском, как о гениальном читателе, ученый видит в его творчестве борьбу с “маскарадом масок” , представленных Гоголем. Бем анализирует ранние произведения Достоевского, обосновывая систему найденных образов и мотивов желанием Федора Михайловича “вдохнуть жизнь” в неодушевленные фигуры Гоголя.
Представители религиозно-философской критики в лице К. Мочульского стараются “реабилитировать” фигуру Н.В. Гоголя, признавая его реалистом, но реалистом особого рода – мистическим. Если Н. Бердяев видит в образах, созданных Гоголем, носителей “исключительного по силе чувства зла” , то К. Мочульский называет самого писателя мучеником русской литературы, ведь его тонкая душа очень остро чувствовала, распознавала зло как в мире, так и в самом себе. Глубокая вера и саморефлексия Гоголя и составляли его мистическую реальность, которую либо необходимо принять, либо не рассуждать о гоголевском видении мира вовсе. Понятие “фантастичности действительности” Достоевский перенял у Гоголя и, следуя заветам, продолжил в своих произведениях тему “духа”.
Продолжателем мысли В. Белинского о духовной близости двух писателей в XX-ом столетии стал В.В. Зеньковский. Критик нашел точки соприкосновения в творчестве Гоголя и Достоевского: общность художественных тем (“подполье” и “власть эстетических переживаний над душой человека” ) и художественных приемов (фантастическое и связь важнейших образов с жизнью авторов), — и настаивал, что каждый внес в разработку этих тем и приемов свой вклад. Основываясь на принципах физиолога Бунге, в которых при изучении организма “надо исходить из более дифференцированных форм, чтобы в свете их понимать то, что в менее расчлененной форме с трудом поддается анализу” , Зеньковский выдвигает “регрессивный” метод изучений творчества двух писателей — не от Гоголя к Достоевскому, а наоборот.
С формальной стороны, т.е. исследуя форму произведений обоих писателей, то, как они сконструированы, подходили к решению данного вопроса В. Виноградов и Ю. Тынянов. В своей работе “Гоголь и натуральная школа” Виноградов поставил все точки над “и” в проблеме причисления Гоголя к реалистической школе, разграничив понятия “реализм” и “натурализм”. По мнению филолога, сентиментализм писателя никак не уживался с его “натуральной манерой” письма, что породило мучительную художественную загадку как для самого Гоголя, так и для исследователей его творчества. Соединить же реалистические традиции с сентиментальными удалось в итоге Достоевскому, поэтому можно считать, что он успешно развил художественные тенденции своего предшественника.
Формалист Ю. Тынянов понимал “преемственность” исключительно как “борьбу”, поэтому, основываясь на анализе художественно-словесного материала, делает следующий вывод: несомненно, “отправляясь” в начале своего пути от Гоголя, Достоевский не пытается равняться с ним в идейно-художественной составляющей своих произведений. Он идет совсем иной дорогой, не заимствуя, а пародируя стиль и проблематику Н.В. Гоголя. Теорию пародии, к которой мы подробнее вернемся в следующей главе, и разработал Тынянов в своей работе “Достоевский и Гоголь (к теории пародии)”.
Последними мы рассмотрели работы М.М. Бахтина, который наиболее полно проанализировал различия в поэтике двух писателей. Достоевский, в отличие от Гоголя, не представляет читателю полную фигуру героя, поворачивая его со всех сторон, чтоб сразу стал понятен по его внешности и поведению человеческий тип, к которому он принадлежит. Достоевский разворачивает перед своим читателем мышление героя, само его сознание. Таким образом, читатель лишь видит, как персонаж представляет себя, какие мысли разворачиваются в его голове, но эти черты не передают его цельного, законченного образа. Достоевский не выносит свой вердикт, а оставляет нам решать, кого мы видим перед собой: святого или же грешника.
Несмотря на многообразие мнений, думается, что принципиально утверждать сходство или, напротив, полярное различие духовных исканий позднего Гоголя и Достоевского будет преувеличением, крайностью. Изучив основной массив работ по данному вопросу, точка зрения В.В. Зеньковского о “сопринадлежности” Гоголя и Достоевского одному общему духовному течению” кажется нам наиболее верной. Ф.М. Достоевский смог развить русскую религиозную эстетику, у истоков которой стоял никто иной, как Гоголь. Вопрос о том, где же находятся те силы, которые способны возродить человека, вызвать его эстетическую отзывчивость, занимал, пожалуй, центральное место в произведениях этих писателей. Можно сказать, что оба автора по преимуществу — психологи, “имеющие в виду вскрыть внутренний мир человека” . Именно духовные искания писателей станут основным источником анализа выбранных нами произведений в данной работе.