Поэтика сюжетообразования и жанрового мышления в рассказах Людмилы Петрушевской. Часть 4.

Страницы:   1   2   3   4

В отношении человека к смерти наследие античной трагедии не утратило значения, но классическая коммуникация между законами жанра и пониманием человеческой жизни давно распалась. О.Фрейденберг по этому поводу писала: «Ни Бога, ни Судьбы, ни вообще каких бы то ни было потусторонних трансцендентных реальностей просвещенная антропология не знает и не признает. Всякое действие человека, вплоть до преступления, она объявляет результатом пересечения энного ряда причинно-следственных цепей. При таком подходе к человеческой судьбе, естественно, исчезает не только нравственная ответственность героя за свои поступки, но и само понятие судьбы. Сын убивает мать, в последнем счете, с такой же необходимостью, с какою молния расщепляет старый дуб, у которого судьбы нет».

Современное миропонимание не предусматривает катарсиса в трагедии, потому что место искупления заменяется научным обоснованием её неизбежности. Все элементы приведены в соответствующую систему, когда несчастье – закон, а не кара богов. Пафос жертвенности и искупления элиминируется.

Людмила Петрушевская, чуткий социальный психолог, делится такими наблюдениями: «Вот идет мужчина, по лицу видно – попивает, поскольку это всегда видно. Он идет вон из дома, а дома жена и сын, и вечером, вернувшись, он будет им не нужен, жена опять заплачет, сын испугается крика, обычная история, надоело. Вот молодая женщина, бежит с сумками на автобус, она спешит в больницу, в сумках термос и пакеты… Кому нужна эта женщина, со своей озабоченностью, красными от стирки руками … с прекрасными глазами, в которые уже никто никогда не заглянет. Или старушка, которая рассказывает свои истории так громко, потому что привыкла, что её не слушают, и спешит выговориться, пока есть рядом живой человек, ведь она живет одна… Мы ходим мимо них, не обращая на них внимания – а они на нас. А ведь каждый человек – это огромный мир. Каждый человек – конечное звено длинной цепи поколений и родоначальник новой вершины людей. Он был любимое дитя, нежный ребенок, глазки как звезды, беззубая улыбка, это над ним склонялись бабка, мать и отец, его купали и любили… И выпустили в мир. И вот уже за его руку цепляется новая маленькая рука. … Зритель скажет: зачем … на это смотреть … я вон на улице их вижу толпами таких. И дома у себя, спасибо. Видит ли он их? Смотрит ли на них? Жалеет ли, любит? Или хотя бы понимает их? И кто-нибудь поймет ли его самого? Понять – значит простить. Понять – значит пожалеть. Вдуматься в жизнь другого человека, склониться перед его мужеством, пролить слезу над чужой судьбой, как над своей, облегченно вздохнуть, когда приходит спасение… понять себя».

Мелодрама — общедоступный жанр, не предполагающий приближения к высокой истине, — отражает мир иллюзий, где благородство, сострадание, справедливость, добро и другие качества, возрождающие идею катарсиса, все же являются абсолютными. Мелодрама способна вернуть человеческое сознание к миросозерцанию, тем самым, — хотя бы гипотетически — спасти от отчаяния, сумасшествия. В «Своем круге» Л.Петрушевская преобразовала ужас обыденности, в которой стирается граница между добром и злом.

Драма, а не трагедия (полагавшаяся из-за катастрофичности описываемых событий) доминирует в прозе Л.Петрушевской, проявляясь на разных уровнях текстов.

Так, например, во многих произведениях Л.Петрушевской представлен тип «драматического» героя. В первую очередь – это герой-повествователь.

На данном уровне драматизм выражается по-разному, но почти всегда сказывается драматический характер мировосприятия. Это моделирует поведение повествователя и тон её повествования.

Так, Анна Андриановна («Время ночь»), осмысливая свою судьбу и судьбу своего семейства, ссылается на греческую трагедию: «Трагедия! Трагедия! Тому уже прошло пять лет…», «Греческая трагедия! Андрей, ты должен будешь держаться…».

Анна Андриановна воспринимает себя в качестве персонажа античной драматургии — «древнегреческой богини ужаса», «пифии». «Воплощенная черная совесть народа говорит во мне, и я как бы не сама, я как пифия вещаю...».

Миссия пророчицы в сознании Анны Андриановны вытекает из образа другой Анны — Анны Ахматовой. Она так и именует себя — «мистической тезкой» Ахматовой. «…Несколько букв разницы: она Анна Андреевна, я тоже, но Андриановна. Когда я изредка выступаю, я прошу объявить так: поэт Анна — и фамилия мужа».

Параллелью к материнской судьбе Анны Ахматовой оказывается сюжет с арестованным сыном, который, правда, сидит не по политической 58-ой статье, а за драку. Считая и себя поэтом (именно поэтом, как и Ахматова, не терпевшая слово «поэтесса»), она особенно ценит трагические слова и жесты, воплощающие в ее представлениях высокую судьбу художника: «Я поэт, я всегда и во всем дома», «У меня заработки … знаешь, поэт много не наработает», «…А я, если не буду писать, я умру, у меня разорвется сердце». В стихах она обращается к теме рока: «Страшная темная сила, слепая безумная страсть – в ноги любимого сына вроде блудного сына упасть».

Звуки Ахматовой не однажды отзываются в строках Петрушевской. Вообще, тема «Ахматова и Петрушевская» представляет собой благодатную почву для исследователей. Изыскания на ней ведутся.

Так, О.В.Сизых обнаружила в рассказе «Порыв» из сборника «Черная бабочка» (2008) скрытую аллюзию на «Песню последней встречи» А.Ахматовой (1911). Основные «уровни влияния» на поэтику повествования исследовательница видит, во-первых, в построении сюжета, где ключевые события перекликаются с фабулой стихотворения, с мотивом уничижающей измены. Во-вторых, в композиции: доминирующим является эмоционально-психическое состояние женщины, жаждущей любви и не находящей понимания у любимого. Композицией рассказа обусловлен «мирообраз» Дарьи, а её душевная бесприютность отражена в семантике заглавия – «Порыв». В-третьих – в характерологии героини, в психологических подробностях и деталях, что также роднит рассказ со стихотворением А. Ахматовой.

Но классическая развязка сюжета в «Порыве» изменена: Дарья соглашается на брак с «обманщиком». И такое решение, «асимметричное действию лирической героини А.А. Ахматовой», О.В.Сизых определяет как скрытое сопоставление героинь: «скрытая аллюзия деконструирует концепт «любовь».

В принципиальной статье Т.Г.Прохоровой «Неожиданные схождения: О типологической близости поэтики Л. Петрушевской и А. Ахматовой» убедительно показано, что между Л.Петрушевской и А.Ахматовой, несмотря на очевидную разницу их художественных миров, существует, тем не менее, множество точек пересечения, особенно в сфере семантики. Это, например, стремление к повседневной разговорной речи, столь свойственное, как известно, Ахматовой. А вот признание Л.Петрушевской: «Пишу тем языком, который слышу, и нахожу его — язык толпы — энергичным, поэтическим, свежим, остроумным и верным».

Многие исследователи творчества Ахматовой замечали отчетливо проступающее в ее стихах «пространство порочного круга, жизни — как вечно повторяющегося цикла беды», делая вывод, что здесь выражаются вечные трагедии: матери, жены, поэта. Так и у Петрушевской мотивы судьбы, мотивы «зеркала», «вечного повторения и вечного возвращения, след в след» являются сквозными. Например, дочь повторяет судьбу матери — «дурная», страшная цикличность («Время ночь», «Свой круг» и др.). «Недаром слова “всегда”, “как всегда”, “как обычно” звучат у нее не реже, чем слово “судьба”, синонимическим выражением коего они и являются», — справедливо замечает Т.Г.Прохорова.

Свойственная творчеству акмеистов и связанная с понятием «тоска по мировой культуре» идея двойников, схожих в трагизме судеб — из других эпох, других культур, — также создают перекличку произведений Петрушевской с творениями Ахматовой и других поэтов Серебряного века. Современная писательница находит классических «двойников» не только своим героям-«маленьким людям» (пассажирка такси из «Медеи», Кармен из рассказа «С горы» и им подобные), — но и собственную судьбу включает в широкий контекст литературы.

Та же Т.Г.Прохорова дала примечательную трактовку повести «Время ночь». По ее мнению, повесть фактически содержит все основные мотивы творчества Л.Петрушевской. Принципиально важным исследовательница называет взаимодействие натуралистического дискурса с сентименталистским, происходящее по принципу парадоксальности, оксюморона (любовь-ненависть как чувство, объединяющее мать и детей).

Сходные суждения высказывали другие критики (Т.Н.Маркова, О.Дарк, Е.Гощило, Л.Панн), указывавшие на поразительную способность Л.Петрушевской одновременно показать чистоту и грязь, боль и наслаждение, надежду и жизненную катастрофу. Таков и натуралистический язык записок Анны Андриановны, тяготеющий к «естественности», документальности, фактографичности: «…эти страдания, этот ужас, кровь, вонь, пот, слизь, судороги, любовь, насилие, боль, бессонные ночи, тяжелый труд…», «…это наши грязные дела, грязь, пот, тут же и мухи…». Рядом с «грязью» в записках настойчиво звучит мотив чистоты. Кажется, будто в уговорах «чаще мыться» сказывается подсознательное желание героини отмыться, освободиться от нечистоты, проникшей в жизнь семьи и каждого ее члена.

Т.Г.Прохорова справедливо полагает, что для выражения чувства «любовь-ненависть» Л.Петрушевская прибегает не к одному «языку», а сразу к двум. Поэтому, наряду с натуралистическим дискурсом, в ее повествовании так важен сентименталистский дискурс, с его состраданием к несчастным, с возвышением образов ребенка и матери, воспеванием скромной, тихой жизни в семейном кругу, с вниманием к мелочам жизни.

В лекции о жанрах своей прозы, прочитанной Л.Петрушевской в 1998 году, прозвучало признание: «Подсознательно я писала для сцены, для театра. А в монологах (пусть даже косвенных, скрытых, закамуфлированных) диалогов быть не может…».

Как уже упоминалось в начале данной главы, «Свой круг» в нескольких авторских сборниках был помещен в раздел «Монологи» рядом с рассказами «Такая девочка», «Через поля», «Сети и ловушка», «Слабые кости» и т. д. Для произведений Л.Петрушевской монолог вообще характерен, но в вышеназванных произведениях монологическая структура самой писательницей определяется как жанрообразующая.

Мирза Бабаев, откликаясь на один из таких сборников, не только поддержал жанровое самоопределение Л.Петрушевской, но и плодотворно развил его. Он выделил сказ как наиболее характерную форму, свойственную писательнице. «… Все вещи, вошедшие в сборник, написаны сказом. И здесь Чехов уже ни при чём; традиция сказа совсем иная – Гоголь, Лесков, Ремизов, Зощенко. Формалисты определяли сказ как установку на устную речь и различали две основных её формы: личный и безличный сказ – рассказ, где нет личной истории рассказчика; мы слышим его голос, но повествует он о других. Произведения, написанные личным сказом, составили заключительный раздел книги – «Монологи». Поскольку сказ – литературная форма, имеющая свою традицию, вокруг этой формы сложился некоторый семантический ореол. … Сказ предполагает повествование об обычной жизни с точки зрения обычного, ординарного сознания. Автор-сказитель не всеведущ, не возвышается над своими героями, он такой же, как все они, «как все». Связанность сказа с обычным, «неученым» сознанием влечет за собой, во-первых, разного рода оценочно-эмоциональные модальности (особого рода «сказовый» юмор, апелляцию к слушателю и т. п.), во-вторых, возможность фантастики (в форме слухов, суеверий, городского фольклора и т. п.). Таким образом, сам способ говорения предопределяет точку зрения и тип сознания, получающие выражение в тексте».

Для героинь-рассказчиц, как бы авторов «Монологов», особенно важен финал. Все они стремятся по-своему его смоделировать, вступая на путь автора-режиссера, смещая сюжетные, жанровые контуры пьесы и жизни.

Драматизм обычно вытесняется более значимым для них лирическим тоном. Актуален не момент повествования миру, но момент смятения от лицезрения жестокости, господствующей в мире. В «Монологах» героини не находят в себе сил для проявления ответной жестокости по отношению к миру. Они познают действительность, получая жизненный урок до конца своих дней, но их следующие шаги, поступки остаются за рамками текста.

В «Своем круге» образ повествовательницы к финалу резко снизился. Она совершила покушение на единственную абсолютную ценность, признаваемую компанией, – ребенка. Ее цель – побудить «круг» сыграть положительную роль. И даже не просто побудить, но не оставить ему другого выбора.

Повествовательница добилась устраивающего её разрешения конфликта. Финал «Своего круга» представляет собой попытку остановить трагедию жизни, перевести её в план мелодрамы.

Выше уже отмечалось, что жанр монолога у Л.Петрушевской может принимать разные формы. В «Своем круге» повествовательница будто захватывает право, принадлежащее самому автору, оценивая действительность с помощью жанровой игры. Такая степень свободы, самостоятельности повествовательницы делает грань между нею и автором почти условной. Традиционное гуманистическое отношение русской литературы к «маленькому» человеку исключается таким героем. Соединяя в сознании драматургию и жизнь, он бежит от «тьмы низких истин» к «возвышающему обману». Завет «милости к падшим», который проповедует «высокий жанр», трансформируется при столкновении с жизненной прозой.

В остальных «монологах» героини-повествовательницы реализуют себя уже не в поступке, а только в слове. Их слова не создают новую реальность, а оценивают мир, изначально заданный историческим временем и их собственной судьбой. Можно сказать, что в этих рассказах модель жанра более традиционна, привычна по своим особенностям, чем в «Своем круге», – наиболее новаторском в жанровом отношении прозаическом произведении Людмилы Петрушевской.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Одной из особенностей русской литературы конца XX – начала XXI веков является тяготение к малым жанрам, именуемым порой – видимо, из стремления к разнообразию — то «карточками» (Л.Рубинштейн), то «конфетными обертками» (М.Харитонов), «альбомами для марок» (А.Сергеев), «комментариями к комментариям» (Д.Галковский), к разного рода специиально не поименованным отрывкам, обрывкам, разнообразным сказовым житейским историям и т. д. Устойчивый интерес к подобным жанрам проявляет и Л.Петрушевская. Её проза переполнена «случаями», «монологами», «историями», «песнями» (определения автора), притчами, сказами (исключительно малого объема – две-три страницы)… Обычно и самый крупный жанр у Л.Петрушевской – повесть – формируется из кирпичиков малых жанров.

Завязка и развитие конфликта между ее героями и миром осуществляются не только благодаря сюжету, но и сквозь стилевую манеру повествования. Писательнице, в общем, важнее, как сказано, а не что. За «монологами», «случаями» и прочими житейскими дребезгами всегда слышен голос автора – живого, чуткого собеседника, у которого нет другого интереса, кроме как услышать, выслушать каждого человека. Будучи мастером монолога и диалога, Л.Петрушевская не ограничивает их функцией раскрытия мыслей, чувств героев, выявления мотивов их поступков. Тут чрезвычайно важна композиционная функция – завязка, кульминация, развязка, как правило, даются непосредственно через речь действующих лиц. Бытовые сюжеты, конфликты, нескончаемые словесные излияния, перебранки и т. п. могут таить высокий бытийный смысл. Одним из череды способов «перевода» мусора, именуемого бытом, в онтологический план являются аллюзии на мифологические, античные, фольклорные образы и сюжеты («История Клариссы», «Новые Робинзоны», «Теща Эдипа» и др.).

В современном литературоведении уже не раз высказывалась мысль о гибридизации жанровых форм, происходящей на стыке литературных эпох. Это верно и применительно к творчеству Л.Петрушевской. Однако в нем наблюдается несколько иная, нежели у большинства ее современников, форма этого явления. Здесь гибридизация проявляется в столкновении картин, имеющихся в сознании автора и героев. Обладателями традиционных картин мира, как правило, оказываются герои. Это выражается в архаичных жанровых формах литературы (у Петрушевской — прежде всего в мелодраме), что созвучно, например, эстетике постмодернизма, стремящегося упразднить границы между искусством элитарным и массовым. Но из-за того, что гибридизация затрагивает связь «автор-герой», совсем границы не упраздняются. В жанре автор всегда выражает своё видение, своё право сказать любое слово о мире.

Эту позицию и это право художника чутко интерпретировал Марк Липовецкий: «Надо укрепиться…». Но чем? Только зависимой ответственностью. За того, кто слабее и кому еще хуже. За ребенка. За любимого. За жалкого. Это и есть вечный исход трагедии. Он не обещает счастья. Но в нем возможность катарсиса, то есть очищения, без которого этот неодолимый круг бытия был бы бессмысленен».

Представления Л.Петрушевской о жанрах без конца переосмысливается. Например, какой-нибудь пошлый, низкий жанр может становиться способом проникновения в вибрации души, формой, наиболее адекватно отражающей мир героя. Называя жанр «открытым текстом», автор проявляет свое несогласие с обязательностью канонов, отвечающих «запросам публики».

Постмодернистская эпоха побуждает Л.Петрушевскую переосмыслять классические жанровые формы, дополнять их, синтезировать. На это уже не раз обращалось внимание в литературоведении.

Так, например, Р.Тименчик определяет ее пьесы как «сложный жанровый феномен», в котором важную роль играет романное начало: «Романное начало сказывается в пьесах Петрушевской то заторможенностью экспозиции, то каким-то эпиложным наклоном повествования, то подробностью пересказа засценных незначительностей, но вся эта романная машинерия только подчеркивает основное качество всего текста – романа, «записанного» разговорами. Встреча романного мышления с новой фактурой – всегда высокая игра, более важная, чем привычная игра страстей и интересов». И далее: «Проникновение романного начала в драмы Л.Петрушевской связано не только с авторской логикой романного сюжета, но и с отдельными историями, существующими в сознании героев. Герой своими высказываниями как бы поддерживает мысль автора о том, что жизнь состоит из «свернутых до стенограммы романов».

В упорядочении жанровой системы есть оценка мира как космоса. Жанровый хаос, напротив, означает хаос мира. Цитирование одного жанра в рамках другого в произведениях Л.Петрушевской не предвещает наступление хаоса. Наоборот, в нем наличествует отсылка к норме. Жанровая традиция мелодрамы в «Своем круге» способствует прояснению отношений человека и мира, автора и героев. Мелодраматическая традиция, которую в определенной степени репродуцирует героиня, выявляет разность между автором и героем в восприятии мира. Герой отказывается воспринимать мир таким, каким он кажется большинству окружающих людей. Он редуцирует действительность, создает иной, собственный уровень жизненного текста. Автор же берет мир целиком, не отказывается ни от каких жанровых отношений, которые сложились в нем. В этом проявляется не только мудрая терпимость, но и сочувствие человеку, для которого в обретенном им жанровом поведении воплотилась надежда на спасение.

Поэтика прозы Л.Петрушевской предстает как механизм взаимодействия традиции и новой эстетики. Писательнице важно не утратить связь с традицией. Классические жанры служат Л.Петрушевской и способом оценки мира. Сохранение традиции и одновременно живой диалог с традицией являются путеводной нитью, которая не дает ей заблудиться в мире людей и событий.

Своим творчеством, своей новаторской поэтикой Людмила Петрушевская укрепляет надежду на то, что и современная действительность, потрясаемая катастрофами, не отменяет и не сможет отменить общечеловеческие идеалы.

БИБЛИОГРАФИЯ

I.

1. Петрушевская Л. Девятый том. – М., 2003.
2. Петрушевская Л. Где я была. – М., 2002.
3. Петрушевская Л. Мост Ватерлоо. – М., 2001.
4. Петрушевская Л. Как цветок на заре. – М., 2002.
5. Петрушевская Л. Три девушки в голубом. – М., 1989.
6. Петрушевская Л. По дороге бога Эроса. – М., 1993.
7. Петрушевская Л. Сочинения в 5 томах. – М., 1996.

II.

1. Бабаев М. Эпос обыденности: О прозе Людмилы Петрушевской. – http://www.zhurnal.ru/staff/Mirza/petrush.htm
2. Бавин С. Обыкновенные истории: библиографический очерк. – М., 1995. – С. 36.
3. Барзах А. О рассказах Людмилы Петрушевской: заметки аутсайдера // Постскриптум. – 1995. – № 1. – С. 244–269.
4. Барт Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов / Пер. с франц. Г.Косикова // Зарубежная эстетика и теория литературы ХIХ — ХХ вв.: Трактаты, статьи, эссе. — М., 1987. – С. 387-422.
5. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. – М., 1979.
6. Борисова И. Послесловие // Петрушевская Л. Бессмертная любовь: Рассказы. — М., 1988. — С. 219-222.
7. Бочаров С.Г. «Карамзин» Петрушевской // Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. — М., 1999. — С. 557-573.
8. Быков Д. Неистребимые мы // Общая газета. – 1995. – 20-26 июля.
9. Быков Д. Рай уродов // Огонек. – 1993. – № 18.
10. Васильева М. Так сложилось // Дружба народов. – 1998. – № 4. – С. 209–217.
11. Веселовский А.Н. Историческая поэтика. – М., 1989.
12. Вирен Г. Такая любовь // Октябрь. – 1989. – № 3. – С. 204.
13. Вуколов Л.И. Современная проза в выпускном классе. – М., 2002.
14. Гордович К.Д. Художественные принципы и приемы Л.Петрушевской // Трансформация и функционирование культурных моделей в русской литературе XX века. — Томск, 2002. – С. 89–95.
15. Гощило Е. Перестройка или «домостройка»? Становление женской культуры в условиях гласности // Общественные науки и современность. – 1991. – № 4. – С. 141.
16. Гощило Е. Художественная оптика Петрушевской: ни одного луча света в темном царстве // Русская литература XX века. – Екатеринбург, 1996. – Вып. 3. – С. 57.
17. Давыдова Т. Сумерки реализма: О прозе Л.Петрушевской // Русская словесность. – 2002. – № 7. – С. 32–36.
18. Демин Геннадий. Пророческий лейбл, или Исчезновение Петрушевской // Соврем. драматургия. — М., 1994. — С. 176-184.
19. Дручинина Г.А. «Смерть важная вещь»: «Реквиемы» Людмилы Петрушевской // Проблематика смерти в естественных и гуманитарных науках. — Белгород, 2000. — С. 27-28.
20. Дюжев Ю. Русский излом // Север. – 1993. – № 2. – С. 138–148.
21. Желобцова С.Ф. Проза Людмилы Петрушевской. – Якутск, 1996.
22. Зорин А. Круче, круче, круче… // Знамя. – 1992. – № 10 – С. 202.
23. Иванова Н. Пройти через отчаянье // Юность. – 1990. – № 2. – С. 86–94.
24. Каблукова Н.В. Поэтика драматургии Людмилы Петрушевской: Автореферат дис. … канд. филол. наук. — Томск, 2003. — 20с.
25. Казачкова Т.В. «Маленький человек» в творчестве Людмилы Петрушевской // Пушкин в меняющемся мире: Сб. материалов регион. науч.- практ. конф. – Курган, 1999. – С. 138-141.
26. Канчуков Е. [Рец. на публикацию «Песни восточных славян» Л.Петрушевской в «Новом мире»] // Литературное обозрение. – 1991. – № 7. – С. 29–30.
27. Касаткина Т. Но страшно мне: изменишь облик ты // Новый мир. – 1996. – № 4. – С. 212–219.
28. Кладо Н. Бегом или ползком // Современная драматургия. – 1986. – № 2. – С. 229–235.
29. Костюкова Л. Исключительная мера // Литературная газета. – 1996. – 13 марта.
30. Кошелева А.Л., Монгуш Е.Д. Проза Л.Петрушевской: Содержательно-эстетический дискурс, типология // Мир науки, культуры, образования: междунар. науч. журнал. – Горно-Алтайск, 2013. – № 3 (40). – С. 249–252.
31. Крохмаль Е. Размышления у разбитого корыта // Грани. – 1990. – № 57. – С. 311–317.
32. Кузнецова Е. Мир героев Петрушевской // Современная драматургия. – 1989. – № 5.
33. Кузьменко О.А. Антонимия «свой – чужой» в прозе Л.Петрушевской, Т.Толстой, Н.Садур. – В кн.: русская литература в современном культурном пространстве. – Томск, 2001. – С.131–135.
34. Куралех А. Быт и бытие в прозе Л.Петрушевской // Литерат. обозрение. – 1993. – № 5. – С. 63.
35. Курицын В. Русский литературный постмодернизм. – М., 2000. – С. 59.
36. Лебедушкина О. Книга царств и возможностей // Дружба народов. – 1998. – № 4. – С. 199–217.
37. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: 1950–1990-е годы. – М., 2003. – Т. 2. – 413 с.
38. Липовецкий М. Русский постмодернизм. – Екатеринбург, 1997.
39. Липовецкий М. Трагедия и мало ли что еще // Новый мир. – 1994. – №10. – С. 229–232.
40. Лотман Ю.М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия // Лотман Ю.М. Избранные статьи. – Таллин, 1993. – Т. 3.
41. Локшарева Н. Не гаснет свеча в ночи // Вечерняя Москва. – 1996. – 20 марта. – С. 11.
42. Маркова Д. Четвертое путешествие // Знамя. –2003. – № 2. – С. 215–218.
43. Миловидов В.А. Проза Л.Петрушевской и проблема натурализма в современной русской прозе // Литературный текст: проблемы и методы исследования. – Тверь, 1997. – Вып. 3. – С. 55–62.
44. Михайлов А. Ars Amatoria, или Наука любви по Л.Петрушевской // Литерат. газета. – 1993. – 15 сентября. – С. 4.
45. Мехралиева Г.А. Литературная сказка в творчестве Л.Петрушевской / Автореферат дисс. … канд. филол. наук — Петрозаводск, 2012. – 22 с.
46. Молчанова H.A. Динамика жанра: Малая проза Л.Петрушевской // Вестн. СПбГУ / Сер. 2: История, языкознание, литературоведение. — Вып. 4. — 1997. — С. 99-101.
47. Морозова Т. Самое лучшее Петрушевской // Вечерняя Москва. – 1994. – 4 февраля. – С. 6.
48. Морозова Т. Скелеты из соседнего подъезда // Лит. газета. – 1998. – 9 сентября. – С. 10.
49. Мы увидим небо в полосочку // Литературная газета. – 2000. – 4-9 мая.
50. Невзглядова Е. Сюжет небольшого рассказа // Новый мир. – 1998. – №4. – С. 256–260.
51. Ованесян Е. Распада венок // Лит. Россия. – 1981. – 6 сентянбря. – С. 22–23.
52. Ованесян Е. Творцы распада (тупики и аномалии «другой прозы») // Молодая гвардия. – 1992. – № 3–4. – С. 249–263.
53. Огрызко Вяч. Охранители и либералы: В затянувшемся поиске компромисса: Историко-литературное исследование / В двух книгах. – Кн.2. —  М., 2015. – 694 с.
54. Падучева Е.В. О семантике синтаксиса: Материалы к трансформационной грамматике русского языка – М., 1974. – 272 с.
55. Панн Л. Вместо интервью, или Опыт прочтения прозы Л.Петрушевской вдали от литературной жизни метрополии // Звезда. – 1994. – № 5. – С. 197–201.
56. Печетова Н.Ю. Языковые средства организации хронотопа в рассказах Л. Петрушевской // Вестник Северо-Восточного федерального университета им. М.К.Аммосова. — 2013. — № 5.— С.101-105.
57. Писаревская Г.Г. Роль литературной реминисценции в названии цикла рассказов Л.Петрушевской «Песни восточных славян» // Русская литература XX века: образ, язык, мысль. — М., 1995. — С. 95-102.
58. Прохорова Т.Г. Образ мира в слове Л.Петрушевской // Ученые записки Казанского государственного университета. – Казань, 2002. – Т. 143. – С. 264–268.
59. Прохорова Т.Г. Неожиданные схождения: О типологической близости поэтики Л. Петрушевской и А. Ахматовой // Знание: Понимание: Умение (журнал). — М.: Издат. Моск. гуманит. университета. — 2008. — № 1. — С.157-161.
60. Прохорова Т. Г. О «сентиментальном натурализме» в прозе Л.Петрушевской // Учен. зап. Казан. ун-та. Сер. Гуманит. науки. — 2008. — № 6. — С.77-86.
61. Прусакова И. Погружение во тьму // Нева. – 1995. – № 8. – С. 186–191.
62. Прусакова И., Щеглова Е. Портрет двумя перьями: (о литературном творчестве Л.Петрушевской) // Нева. – 1995. – № 8. – С. 186–197.
63. Резяпкина, Н. А. Литература двух последних десятилетий XX века: Учебно-методическое пособие. — Барнаул, 2005. — 102 с.
64. Резяпкина Н.А. Русская антиутопия конца XX века: Рассказ Л.Петрушевской «Новые Робинзоны» // Жизненные силы славянства на рубеже веков и мировоззрений. — Ч. 2.- Барнаул, 2001. — С. 24-29.
65. Ремизова М. Вычитание любви // Литературная газета. – 1997. – 9 апреля. – С. 12.
66. Ремизова М. Теория катастроф // Литературная газета. – 1996. — 13 марта. – С. 4.
67. Ровенская Т.А. Опыт нового женского мифотворчества: «Медея и её дети» Л.Улицкой и «Маленькая грозная» Л.Петрушевской // Адам и Ева: Альманах гендерной истории. – М., 2001. – № 2. – С. 137–162.
68. Рыкова Д.В. Житийная традиция в прозе Л.Петрушевской // Вестн. Ульянов, гос. техн. ун-та / Сер.: Гуманит. науки. — № 2. — Ульяновск, 2002.— С. 108-111.
69. Рындина О.В. О некоторых особенностях соотношения реального и ирреального в рассказах Л.Петрушевской // Вестник Научно-практической лаборатории по изучению литературного процесса XX века. — Вып. 3. -Воронеж, 1999. — С. 57-59.
70. Секерина М.А. Временная организация как компонент структуры повествования: На материале рассказов Л.Петрушевской / Автореферат дис. … канд. филол. наук. – Иркутск, 2000.
71. Серго Ю.Н. Жанровое своеобразие рассказа Петрушевской «Свой круг» // Кормановские чтения. – Вып. 2. – Ижевск, 1995. – С. 262–268.
72. Серго Ю.Н. Поэтика прозы Л.Петрушевской. – Ижевск, 2001. – С. 10.
73. Сизых О.В. Аллюзийная природа рассказа Л. С.Петрушевской «Порыв» // Вестник Северо-Восточного федерального университета имени М.К.Аммосова. – 2013. – Т. 10. — Вып. 3. – С. 89–93.
74. Славникова О. Петрушевская и пустота // Вопросы литературы. – 2000. – № 2. – С. 47–61.
75. Славникова О. Рецензия на книгу Л.Петрушевской «Маленькая грозная» // Новый мир. – 1998. – № 10. – С. 213–215.
76. Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины: Энциклопедический справочник. – М., 1999.
77. Сорокина Т.В. К вопросу о чеховских традициях в прозе Л. Петрушевской // Русская и сопоставительная филология: взгляд молодых. Казань, 2001. — С. 90-98.
78. Тименчик Р. Ты – что? или введение в театр Петрушевской. – В кн.: Петрушевская Л. Три девушки в голубом. – М., 1989. – С. 394-398.
79. Тимина С. Плохо или хорошо в русской литературе сегодня? // Санкт-Петербургский университет. – 1997. – № 23. – С. 23-26.
80. Топоров В. В чужом пиру похмелье // Звезда. – 1993. – № 4. – С. 188-198.
81. Федорчук Е. Жила-была… // Литературная Россия. – 2002. – 7 июня. – С. 6-7.
82. Фрейденберг О.М. Поэтика жанра и сюжета. – М., 1997.
83. Черкашина С. П. К вопросу о мифологической номинации у Л.Петрушевской // Известия Воронежского гос. педагог. ун-та. — 2010. — №2. – С. 112-116.
84. Черняева Е. Безупречный расчет «святого» неведения // Литературная Россия. – 1998. – 4 марта. – С. 17.
85. Чумакина Е. Что это вы все играете? // Московская правда. – 1998. – 15 декабря.
86. Чупринин С. Людмила Петрушевская // С.Чупринин. Русская литература сегодня: Большой путеводитель. – М., 2007. – С. 328-330.
87. Шаравин А.В. Прием использования реминисценций в прозе Л.Петрушевской // Технологии гуманитарного поиска. – Белгород, 2000. – С. 86-89.
88. Шведова И. Людмила Петрушевская: немного о себе // Московская правда. – 2003. – 5 августа. – С. 8.
89. Шкловский Е. Косая жизнь: Петрушевская против Петрушевской // Литературная газета. – 1992. м– 1 апреля. – С. 4.
90. Щеглова Е. Во тьму – или никуда? // Нева. – 1995. – № 8. – С. 191-197.
91. Щукина К.А. Речевые особенности проявления повествователя, персонажа и автора в современном рассказе: На материале рассказов Толстой, Петрушевской, Улицкой. – СПб., 2004.

Страницы:   1   2   3   4